Сумеречный Сад

Хигли Трейси

Я перевожу взгляд на мужчину.

– Поймала с поличным, А. Ты знаешь, не могу оставить в покое добровольного слушателя.

Ти? и… А?

Должно быть, это буквы. Здесь не в почете имена, по всей видимости. Все обращаются друг к другу по инициалам.

Меня пробирает дрожь.

Не Кей.

К.

Как Келси.

Меня здесь знают? По-настоящему?

– Я бы хотела, чтобы вы называли меня по имени! – выпаливаю я. – Если вы знаете мое настоящее имя, конечно.

Т. смеется.

– Боюсь, на этот вопрос тебе придется ответить самой, девочка.

А. все

еще протягивает мне руку, нетерпеливо подзывая меня пальцами.

– Пойдем, самое время съесть что-нибудь кроме вина.

Оставив позади Т., женщина ведет меня мимо разговоров к главному столу с кушаньями. По пути я опускаю руку и касаюсь золотых лепестков далии, задеваю жесткие стебли карликовой вишни. Здесь все, включая меня, невообразимо живое.

Мужчина, наблюдавший за мной ранее, следит за моими передвижениями и сейчас, но я не смотрю на него в ответ. Одного нового собеседника пока достаточно.

Мы подходим к великолепному Древу, от которого, как переливающиеся дороги, расходятся четыре ручейка. Каждый выложен по краям белой галькой, блестящей, как летний град. Тот, что ближе ко мне, извиваясь, бежит сквозь болтающую толпу, скрывается под мостиком там, где должна быть Каштановая улица, вливается в широкий пруд и переливается через край, вероятно, в следующий пруд.

Удивительное место, сумасшедшее, невозможное. И все же – идеальное.

Стол заставлен всеми вообразимыми кушаньями. Тарелки жареной курицы с ананасовым соусом, серебряные блюда-этажерки, на которых лежат пирожки из слоеного теста с сыром фета и шпинатом, фарфоровые чаши с салатом с брусникой и тонко нарезанными кусочками апельсина, горы пряного кускуса. Я вдыхаю аромат марокканского карри и провожу пальцами по хлопковой скатерти, расшитой изумрудными листьями магнолии.

А. дает мне фарфоровую тарелочку и рекомендует мне свои любимые блюда.

– Спасибо, – шепчу я, накладывая на тарелку несколько конвертиков долмы в виноградных листьях и разноцветные греческие оливки.

– Не за что, дорогая моя. – А. указывает рукой в направлении вечеринки. Свет ламп играет на ее тяжелых серебряных кольцах с сапфирами и нефритом. – Мы, рассказчики, должны держаться вместе среди остальных. Ты понимаешь.

Пусть она и ошибается, мне приятно, что меня включают в их круг. Она назвала меня «рассказчик» – и будто в моем сердце пробился маленький росток, зеленый и живой, но в то же время нежный, уязвимый. Не в силах совладать с эмоциями, я отпиваю вино из бокала, чтобы сглотнуть ком в горле.

– Не все здесь – писатели? – Я оглядываю головы собравшихся.

– Нет! И так более чем достаточно историй, не находишь?

– Достаточно для чего?

– Чтобы нас разбудить! – Она щелкает пальцами перед моим лицом, как гипнотизер. Но если я все это время была под гипнозом, то, судя по всему, команды А. не хватит, чтобы развеять иллюзию.

– Мир в полусне, моя дорогая. Чтобы пробудить его, нам понадобятся все тайны, вся красота, которую мы можем сотворить. – Она качает головой, глубоко вдыхает, будто ей тяжело говорить на эту тему. – Но я заболталась, где же твоя Э.? – Она откусывает кусочек канапе и откидывает голову назад, закатив

глаза – настолько оно вкусное.

Я прикусываю губу, не зная, что ответить.

– Э.?

– Не глупи. Она тебя вырастила. – А. хмурится.

Но ее слова оглушают. Она имеет в виду Элизабет? Ба?

У тебя все еще есть сад. Твой особенный дар.

Я не вспоминала о словах Ба с тех пор, как попала в это волшебное место.

Возможно ли, что она тоже была здесь?

Тогда, получается, я не сплю.

А. хлопает меня по плечу:

– Не переживай. Наверное, ее зажал в угол Т. и рассуждает о своих стихах, но ты меня знаешь. – Она подмигивает, наклоняется поближе и с улыбкой говорит: – Я предпочту любому стихотворению старое доброе убийство.

Убийство? Мурашки бегут по коже. Но А., скорее всего, говорит про детективы.

– Э. себя плохо чувствует. – Я прикусываю губу. Значит ли это что-нибудь в этом месте? Не могу поверить, что она говорит о Ба, но не могу упустить шанс.

– Неужели! Очень грустно это слышать. Такая добрая женщина, и взять тебя на воспитание после… Она чудесная. Скажи ей, она непременно должна поправиться – мы не потерпим возражений!

– Кто должен поправиться? – обращается к нам мужчина с огромными усами, складывавший на свою тарелочку канапе. Он одет в коричневый твидовый жилет и смотрит на меня поверх очков в золотой оправе.

– Помнишь Э.? Замечательная женщина, ты еще подписал ей одно из своих первых изданий. Ей нездоровится. – А. подмигивает мне. – Первые издания Ф. когда-нибудь будут стоить золотые горы, вот увидишь.

Стеклянный шкаф с первыми изданиями – я не помню, когда его открывали последний раз. Там стоят книги в тканевых обложках цвета стареющих кирпичей или выцветших джинсов. Позолоченные буквы, потрепанные корешки.

Все люди здесь – настоящие?

Затем меня догоняет другая мысль – А. сказала, что Ба «взяла меня на воспитание после»… После чего?

– Расскажи мне об Э. Как она меня взяла к себе. Почему она это сделала?

А. изучает мое лицо.

– Почему мы вообще что-то делаем? Полагаю, из любви. – Она смотрит куда-то за мое плечо, глаза вспыхивают. – О, это Г.? Я должна поздороваться.

И она ускользает, оставляя меня рядом со столом. Я бросаю взгляд на Ф. Могу ли я спросить, как его зовут?

Он улыбается мне, будто подбадривает, но заговаривает прежде, чем я успеваю открыть рот:

– Тебе не пора уходить?

– Уходить? – Я разочарованно выдыхаю. Он понял, что мне здесь не место? – Тут так… светло. Я хотела бы остаться.

– Да, так всегда и бывает, правда? Стоишь на пороге чего-то нового, и вдруг старая жизнь кажется такой чудесной, идеальной – и как ее оставить?

Здесь все говорят загадками? Или только писатели?

– На пороге?

Он поднимает бокал в сторону дальней части сада, в другой стороне от книжного, за освещенным факелами кругом. Где должна быть стена «Ритм и чудо».

– Конечно. Это лишь начало. Тебе предстоит зайти дальше.

Я стараюсь рассмотреть, что там за краем сада, или что может быть краем.