Сумеречный взгляд
Шрифт:
Я был поражен, насколько успешно он выпытывал у меня все, и ответил:
— Ну, ей нравится, чтобы о ней думали, что она крутая, но внутри... ну, я вижу в ее душе некоторые качества, не уступающие по красоте ее лицу.
Он кивнул.
— Согласен.
С другой стороны палатки к нам приближалась группа смеющихся простаков.
Он заговорил быстрее, подавшись ко мне в своем кресле, ловя последние минуты нашего уединения:
— Но знаешь... в ней есть и печаль.
Я вспомнил, в каком унылом настроении она была, когда я ушел накануне вечером, подумал
— Да, я это знаю. Понятия не имею, откуда она идет, эта печаль, и что она означает. Но знаю, что она есть.
— Здесь есть о чем подумать, — заметил он и замолчал в нерешительности.
— О чем?
Он уставился на меня настолько пронзительным взглядом, что я был готов поверить, что его собственные психические возможности позволяют ему читать в моей душе. Потом он вздохнул и сказал:
— Такая сногсшибательная красота снаружи, и красота внутри тоже, тут мы с тобой единодушны... а не может ли быть так, что есть еще одно «внутри», под тем «внутри», которое ты видишь?
Я покачал головой.
— Не думаю, чтобы она стремилась кого-то обмануть.
— Э-э, мы все только этим и занимаемся, мой юный друг! Мы все обманываем. Кто-то обманывает весь мир, любого встречного. Кто-то обманывает лишь избранных — жен, любовниц, матерей, отцов. А кто-то обманывает исключительно самих себя. Но никто из нас не бывает постоянно честен со всеми, ни при каких обстоятельствах. Черт возьми, нужда обманывать — это лишь одно из многих проклятий нашего несчастного рода.
— Что ты пытаешься сказать мне о ней? — спросил я.
— Ничего, — ответил он, и его напряжение неожиданно улетучилось. Он откинулся в кресле. — Ничего.
— Ты что такой скрытный?
— Я?
— Скрытный.
— Почем я знаю, — отрезал он. На его невероятном лице лежало самое загадочное выражение, какое я видел в жизни.
Простаки подошли к двенадцатому загончику. Это были две парочки, всем по двадцать с небольшим, у девиц — прически а-ля паж, затвердевшие от лака, и чересчур много косметики на лице, на парнях — брюки в «шашечку» и расстегнутые рубашки — четверка деревенских грамотеев. Одна из девиц, толстуха, взвизгнула от страха, увидев Джоэля Така.
Другая взвизгнула потому, что взвизгнула ее подружка, и парни обняли их, защищая бог весть от какой беды — точно Джо-эль Так вот-вот выскочит из своего загончика, намереваясь не то сожрать, не то изнасиловать их.
Пока простаки обменивались впечатлениями, Джоэль поднял книгу и углубился в чтение, не обращая внимания на их вопросы. Он укрылся за броней собственного достоинства — такой прочной, что она казалась осязаемой. Его чувство собственного достоинства было таким, что проняло даже простаков, заставив их в конце концов устыдиться и уважительно умолкнуть.
За ними подошли еще простаки. Я задержался там на минуту, наблюдая за Джоэлем и вдыхая аромат нагретого солнцем холста, опилок и пыли. Затем я опустил взгляд на тот клочок земли, усыпанной опилками, между канатом и платформой. И снова мне явились образы разложения и
Я знал, что еще вернусь сюда. Когда ярмарку закроют на ночь. Когда уроды разойдутся. Когда палатка опустеет. Я тайком проберусь, чтобы снова поглядеть на это зловещее место, чтобы коснуться земли ладонями, чтобы попытаться вырвать у сконцентрированной здесь психической энергии более четкое предупреждение. Я должен был вооружиться против надвигающейся опасности, а сделать это я смогу, только когда буду точно знать, в чем заключается эта опасность.
Когда я покинул «десять в одном» и вернулся на проезд, небо было уже такого же сумеречного цвета, как и мои глаза.
Это был предпоследний вечер работы ярмарки, к тому же вечер пятницы, поэтому простаки задержались дольше, чем обычно, и ярмарку закрыли позже, чем накануне вечером. Было почти полпервого ночи, когда я убрал с силомера плюшевых медвежат и, сгибаясь под грузом монет, звеневших при каждом моем шаге, направился на луг, к трейлеру Райи.
Луна освещала облака, окрашивая их резные края чистейшим серебром. От этого ночное небо казалось украшенным кружевами.
Райя уже отпустила всех остальных своих подчиненных-кассиров и теперь дожидалась меня. Одета она была почти так же, как и накануне, — бледно-зеленые шорты, белая футболка, никаких украшений. Украшения были не нужны ей — ее красота и без всяких драгоценностей сияла ярче, чем бог весть сколько алмазных ожерелий.
Она была не в настроении беседовать — лишь отвечала на мои слова, да и то односложными фразами. Она приняла деньги, убрала их в шкаф и вручила мне половину дневной выручки. Я сунул деньги в карман джинсов.
Пока она производила эти механические действия, я пристально глядел на нее — и не потому, что она была красива, но потому, что не позабыл вчерашнего ночного видения возле самого трейлера, когда призрачная Райа, вся в крови, с текущей изо рта струйкой крови, вдруг воплотилась в зыбкую действительность и тихо умоляла меня не дать ей умереть. Я надеялся, что присутствие настоящей Райи подстегнет мое ясновидение и я получу новые, более ясные предупреждения, благодаря которым смогу предостеречь ее от конкретной опасности. Но все, что я почувствовал, вновь оказавшись рядом с ней, — возобновленное ощущение ее скрытой глубокой печали и половое возбуждение.
После того как мне заплатили, у меня больше не было повода ошиваться тут. Я пожелал ей доброй ночи и направился к выходу.
— Завтра будет тяжелый день, — сказала она, не успел я сделать и двух шагов.
Обернувшись, я посмотрел на нее:
— Как обычно в субботу.
— А вечер будет грустный — мы сворачиваемся.
И в воскресенье начнем обустраиваться в Йонтсдауне — но об этом мне не хотелось думать.
Она продолжала:
— В субботу всегда нужно переделать столько дел, что по пятницам я почти не могу заснуть.