Сумеречный взгляд
Шрифт:
Я оставил свет включенным.
Я не боялся темноты. Просто я предпочитал не сталкиваться с нею.
Я закрыл глаза и вернулся мыслью в Орегон...
Я тосковал по ферме, по зеленеющим лугам, где я играл в детстве в тени величественных гор Сискию, рядом с которыми горы на востоке страны казались древними, изношенными, невыразительными. Воспоминания разворачивались передо мной, словно бумажная фигурка, сложенная с большим искусством. Я видел, как вздымаются, подобно крепостным валам, горы Сискию, поросшие густым лесом огромных елей Ситка, россыпью елей Брюэра (самое красивое из хвойных деревьев), кипарисами Лоусона, пихтами Дугласа, белыми пихтами, пахнущими мандарином, с ароматом которых могли состязаться лишь кедры — гигантские курительные палочки, кизилом, чьи
Мой двоюродный брат Керри Гаркенфилд, приемный сын дяди Дентона, принял посреди всей этой красоты ужасающе жестокую смерть. Он был убит. Из всех двоюродных братьев я любил его больше всех, он был моим лучшим другом. Даже спустя столько месяцев после его смерти, вплоть до того дня, когда я оказался на ярмарке братьев Сомбра, я остро ощущал эту потерю.
Я открыл глаза и уставился на кафельный потолок раздевалки, весь в пятнах сырости и свисающих нитях пыли. Я попытался отогнать прочь вызывающие ужас воспоминания об изуродованном теле Керри. У меня были и более светлые воспоминания об Орегоне...
В саду перед нашим домом всегда росла большая ель Брюэра, или, как мы называли ее, плакучая ель. Ее изогнутые ветви скрывала элегантная бахрома — зеленая с черным. Летом лучи солнца сверкали на сияющей зелени — так бархатная подушка в лавке ювелира подчеркивает блеск драгоценных камней. Казалось, что ветви увешаны ослепительно сверкающими цепочками, нитями бус и сияющими ожерельями, мерцающими арками из драгоценностей, созданных лишь солнечным светом. Зимой ветви плакучей ели укрывал снег, в солнечный денек дерево казалось украшенным, как на Рождество, но если день выпадал хмурый, ель стояла словно плакальщица на кладбище — вся воплощение скорби и страдания.
В тот день, когда я убил дядю Дентона, ель была в траурном одеянии. У меня в руках был топор. У него в руках не было ничего. Несмотря на это, разделаться с ним оказалось совсем не просто.
Еще одно мрачное воспоминание. Я повернулся на бок и снова закрыл глаза. Если я все-таки надеялся уснуть, я должен был вспоминать только хорошее — маму, папу и сестер.
Я родился на ферме, в белом домике возле той самой ели. Я был долгожданным и страстно любимым ребенком, первым и единственным сыном Синтии и Курта Станфеусс. Две моих сестры были в равной мере сорванцами — они стали подходящими товарищами по играм единственному брату и маленькими женщинами, обладавшими изяществом и чувствительностью, что дало им возможность привить мне хорошие манеры, некоторую утонченность и опыт — все, чего без них я был бы лишен в глухом сельском мирке долин Сискию.
Сара-Луиза, на два года старше меня, была белокожая блондинка — в отца. С самого детства она рисовала карандашами и красками с таким мастерством, что можно было подумать, что в прошлой жизни она была известной художницей. Она об этом и мечтала — зарабатывать на жизнь кистью. Она обладала редкостным умением общаться с животными — очень естественно, без усилий, смиряла лошадь, успокаивала шипящего кота, могла навести порядок среди перепуганных наседок на птичьем дворе, просто пройдясь между ними, и даже от самого злющего пса умела добиться ласковой гримасы и радостного виляния хвостом.
Дженнифер-Рут, брюнетка с миндального цвета кожей, пошла в мать. Как и Сара, она взахлеб зачитывалась фантастикой и приключенческой литературой, но художественных талантов у Дженни не было. Зато то, как она обращалась с цифрами, было таким же искусством, как и искусство художника. Ее талант к числам, ко всем разделам математики, был источником вечного изумления всего семейства Станфеуссов — все мы, остальные, если бы нам предложили выбрать — сложить длиннющую колонку цифр или надеть хомут на дикобраза, не задумываясь, выбрали бы второе. У Дженни была, кроме того, фотографическая память. Она могла слово в слово цитировать книги, которые читала давным-давно, и мы оба, Сара и я, страшно завидовали тому, с какой легкостью Дженни из года в год получала
Биологическое волшебство и редкостные свойства ярко проявились в смеси генов наших отца и матери — никто из их детей не избежал тяжкой ноши выдающихся способностей.
И вовсе не трудно понять, почему мы у них вышли такие — каждый из наших родителей тоже был по-своему одаренным.
Мой отец был гением в музыке. Я говорю — «гений» в первоначальном смысле слова, а не как термин для обозначения коэффициента интеллекта — у него были исключительные природные данные к музыке. Не было такого инструмента, на котором он не научился бы прилично играть в тот же день, как инструмент попадал ему в руки, а через неделю он уже мог исполнять самые сложные и серьезные упражнения с легкостью, какой иные добивались годами тяжелого труда. Дома в гостиной стояло пианино, и отец нередко наигрывал на нем по памяти мелодии, впервые услышанные им утром по радио в машине по дороге в город.
После того как он был убит, музыка на несколько месяцев покинула наш дом — и в буквальном, и в переносном смысле.
Мне было пятнадцать, когда погиб отец, и в ту пору я, как и все остальные, считал, что это был несчастный случай. Большинство из них до сих пор уверены в этом. Но теперь я знаю, что его убил дядя Дентон.
Но я же убил Дентона — почему же я не мог спать спокойно? Месть свершилась, жестокое правосудие восторжествовало — почему же я не мог обрести хотя бы на час-другой мир и покой в своей душе? Почему каждая ночь превращалась в пытку? Сон приходил ко мне лишь тогда, когда бессонница изматывала меня до такой степени, что не было другого выбора, как уснуть или свихнуться.
Я заметался и повернулся на бок.
Я вспомнил о матери. Она тоже была особенная, как и отец. Ее дар заключался в тесной связи с миром растений. Они подчинялись ей точно так же, как животные подчинялись ее младшей дочери, а математические задачи сами собой решались у старшей. Быстрый взгляд на растение, легкое прикосновение к листу или стволу — и мама точно знала, чем подкормить ее зеленого друга и как за ним ухаживать. На ее огороде всегда росли самые крупные и вкусные помидоры в мире, самая сочная кукуруза, самый сладкий лук. К тому же мама была целителем. Не подумайте ничего плохого — не из тех шарлатанов, что лечат «верой» или как-нибудь еще; она не заявляла, что владеет психической энергией, и никогда не лечила наложением рук. Она была травником — готовила по собственным рецептам припарки, мази и притирания, смешивала вкуснейшие лечебные чаи. Никто в семье Станфеуссов никогда не страдал от простуды, самое большее — насморк, проходивший за день. У нас никогда не было ни гриппа, ни бронхита, ни каких других болезней из тех, что дети подхватывают в школе и заражают ими родителей. Соседи и родные частенько обращались к матери за ее травяными смесями; и, хотя ей то и дело предлагали деньги, она в жизни не взяла за это ни гроша. Она считала, что будет богохульством получать за свой дар иную плату, чем радость от того, что используешь его на благо семьи и других людей.
Разумеется, я тоже был одаренным. Правда, мои способности были далеки от практичных и понятных способностей сестер и родителей. Гены одаренности Синтии и Курта Станфеусс смешались во мне даже не волшебным, а почти колдовским образом.
Моя бабушка Станфеусс — кладезь потаенной народной мудрости, говорила, что у меня — Сумеречный Взгляд. У меня и в самом деле глаза цвета сумерек, синие, но со странным пурпурным оттенком, поразительно ясные. Они обладают способностью преломлять свет таким образом, что кажутся чуть светящимися и (как мне говорят) необычно красивыми. Бабушка утверждала, вряд ли у одного человека из миллиона сыщешь такие глаза, и я должен признать, что ни у кого не видел таких глаз, как у меня. Впервые взглянув на меня, завернутого в одеяло, лежащего на руках у матери, бабушка заявила, что Сумеречный Взгляд у новорожденного — вестник его психической силы, и если в течение первого года цвет глаз не изменится (у меня не изменился), то, как гласит молва, эта сила будет необычайно велика и проявится во множестве направлений.