Сумерки (Размышления о судьбе России)

Яковлев Александр Николаевич

— Ну вот, — сказал он, — мы вас тут, конечно, послуша­ли, поговорили, но решать-то будет кто? Решать в нашей стране должен народ. А народ, это кто? Это партия. А пар­тия кто? Это мы. Мы — партия. Значит, мы и будем ре­шать. Я вот буду решать. Понятно?

— Понятно, — пронеслось по залу.

— И вот еще по-другому вам скажу. Бывает так: заспо­рит полковник с генералом, и полковник так убедительно все рассказывает, очень убедительно. Да. Генерал слушает, слу­шает и возразить вроде нечего. Надоест ему полковник, встанет он и скажет:

«Ну вот что, ты — полковник, я — генерал. Направо кругом, марш!» И полковник повернется и пойдет — исполнять. Так вот, вы — полковники, а я, извини­те, генерал. Направо кругом, марш!

Помню и посещение Хрущевым выставки в Манеже. Пос­ле разносных публикаций об этой выставке я с приятелем пошел на нее. Так и не понял, из-за чего произошел весь этот сыр-бор. Не мог взять в толк, почему картина Никонова «Геологи» — плохая, а картина Лактионова «Письмо с фрон­та» — хорошая.

Большой был путаник Никита Сергеевич. История распо­рядилась так, что экономических изменений к лучшему, о которых он мечтал, не произошло, а вот духовный прорыв, каковой он едва ли предвидел, оказался, несмотря на его кап­ризы, мощным. Прорыв был мозготворен и рукотворен, и в этом, как ни парадоксально, заслуга Хрущева.

Человек острого природного ума, он, однако, не устоял перед подхалимами, перед возвеличением своей собственной персоны. Четыре Звезды за десять лет — самый высокий темп пополнения нагрудного иконостаса. Фильм «Наш Ники­та Сергеевич» — оглушительная пропагандистская кампания по поводу «великого десятилетия», нанесшая авторитету Хрущева огромный ущерб.

Не очень долго продержалась и «оттепель». Снова в стра­не загудели паровозы прошлого, загрохотали барабаны, захлопали крыльями ночные птицы. Как потом и при Бреж­неве — во вторую половину его царствования. И аплодис­менты. Самые бурные. Уж чего-чего, а аплодировать боль­шевики научились. И народ обучили. Даже новую профес­сию придумали: «ответственные за энтузиазм на съездах, парадах и прочих». Куча придурков зычными голосами кри­чала: «Слава КПСС!» И рефреном: «Слава! Слава! Слава!» В общем, есть что вспомнить. Смешно, а скорее — горько, ибо и сегодня застучали подхалимствующие барабаны. Пока с оглядкой, а вот завтра могут и по темечку вдарить. Насту­пать на грабли — это наше российское хобби, перетекаю­щее в профессию.

Быстро сбежались под хрущевскую крышу охочие до ус­лужения люди из цеха «литературных творцов», все ближе прислоняясь к выгодному авторитету. Все происходило по­чти в той же манере, что и сегодня. Было противно тогда, противно и сейчас. При Сталине «инженеры человеческих душ» создавали культ личности, при Хрущеве и Брежневе — авторитет руководителя, сегодня слюнявят лики дающих деньги и... ордена.

Хрущев — с ног до головы в родимых пятнах своего вре­мени. Однако остается загадкой, как же он выскочил из него. И сомневаться в существующем общественном устройстве начал раньше, чем сказал об этом. Так случилось, что он вы­шел на авансцену отечественной истории, когда дефицит че­ловечности достиг предела. Сталин был живым богом. Его приближенные тоже были «небожителями». Хрущев всю эту небесную канцелярию спустил на землю, на грязную мосто­вую реальной жизни.Хрущев толкнул сталинский государственный корабль в штормовое море реальной жизни, и он, этот корабль, стал терпеть крушение за крушением. Корабль был построен для иллюзорного мира. Партаппаратная команда заголосила. Три­умвират действительной власти, выраженной в объединен­ном аппарате партии и карательных органов, хозяйственного аппарата, совокупного ВПК, решил вернуть проржавевшую посудину в тихую бухту, названную потом «застоем», подоб­рав и соответствующего капитана — Леонида Брежнева.

Хрущев был изгнан из власти. Его как политика и челове­ка усердно топтали, память о нем выжигалась более двадцати лет. Когда умер, не удостоился даже газетного некролога. Слава богу, что похоронили его по-людски, по-христиански,

а не по языческому обряду, как Ленина.

А потом пришло время без числа.

Глава девятая

ЛЕОНИД БРЕЖНЕВ

В аппарате ЦК существовала удивительная по разноцветью мозаика взглядов, но она как бы жила отдельно от практиче­ской работы. Да и сами отделы ЦК были разными по своим оценкам ситуаций и людей. Например, в ортодоксально-зам- шелом отделе оргпартработы меня считали «либералом», «идеологическим слабаком», а некоторые служащие междуна­родного отдела — «бархатным догматиком».

Автор

Начну с самых первых дней прихода Бреж­нева к власти. Не успел я отправить Суслову проект статьи в «Правду» о Хрущеве, как утром 14 октября, когда все томи­лись в ожидании результатов пленума, мне позвонил Андрей Александров-Агентов, помощник Брежнева, и предложил поучаствовать в подготовке речи для Брежнева на встрече с космонавтами. Это означало, что новым «вождем» будет Брежнев.

Вот так и получилось, что мне пришлось писать и про­щальную статью о старом монархе и заздравную — о новом.

В аппарате ЦК наступило время очередной суеты. Люди с озабоченными, а скорее — перепуганными лицами бегали по коридорам, шептались по углам и кабинетам, делились слуха­ми о новых прогнозах и назначениях. Заместитель заведую­щего Отделом пропаганды и агитации Алексей Романов, опа­саясь возможного увольнения, всем, кого встречал в коридо­ре, сообщал: «А вы знаете, что однажды Хрущев говном меня назвал?» Некоторые юмористы старались специально по­пасть на глаза Романову, чтобы услышать эту «новость» из первых уст. Романов почему-то считал, что данная Хруще­вым «характеристика» послужит ему пропуском к новому доверию.

Мы сидели вдвоем с Александровым в его небольшой комнате (новая иерархия кабинетов еще не вступила в свои права) и сочиняли речь. Он постоянно вызывал стенографи­стку и диктовал «свои формулы», я, в свою очередь, пытался изложить на бумаге «свои соображения». Потом объединяли наиболее удачные фразы и снова переделывали. Обычная практика.

Работать было трудно. Нам постоянно мешали. Телефон Александрова звонил без умолку. Я помню его ответы.

— Здравствуйте, Юрий Владимирович (Андропов)... Да нет, не надо... Хорошо. Присылайте текст.

— Здравствуйте, Борис Николаевич (Пономарев)... Нет, не надо... Хорошо. Присылайте текст...

— Здравствуйте, Дмитрий Федорович (Устинов).

И так далее.

— Секретари ЦК занервничали, — сказал Александров. — Опасаются за карьеру. Предлагают помощь.

Сарказма Александров не скрывал. Присланные тексты не читал. На другой день, 17 октября, состоялось чтение речи в кабинете Брежнева. Я впервые увидел нового «вождя» столь близко. Встретил нас улыбающийся, добродушный с виду человек, наши поздравления принял восторженно, как если бы каждый из нас вручил ему по ордену, которые он безмерно обожал. Александров зачитал текст. Брежнев слу­шал молча, без конца курил, потом сказал, что эта речь — его первое официальное выступление в новом качестве, он придает ей особое значение. По своему стилю она должна отличаться от «болтливой манеры» Хрущева, содержать но­вые оценки. Какие именно, он и сам не знал, да и мы тоже весьма смутно представляли перспективы, связанные с но­вым октябрьским переворотом.

Так и началась моя «писательская» жизнь при Брежневе. Речи, доклады, записки. Трудность этого занятия была не­имоверной. Все сводилось к поиску каких-то новых слов, причем громких и оптимистических, но в то же время танце­вать было нужно вокруг идей и положений, уже всем набив­ших оскомину. Сама система жестко отторгала все новое, ее усилия были сосредоточены исключительно на укреплении механизма тоталитарной власти. А писать надо было о про­цветании социалистической демократии, о беспрерывном росте благосостояния народа, о поддержке партии народом, любви к ней и прочей чепухе. Как ни старайся, абсурд оста­ется абсурдом. Из навоза шоколада не сделаешь.