Сумерки в полдень
Шрифт:
В трубке зазвучал уверенный басок Георгия Матвеевича:
— Антон Васильевич? Рад, что позвонил. Немедленно возвращайся в Москву.
Профессор Дубравин говорил, как обычно, громко, ясно, отчетливо. Многолетняя привычка приучила его строить и произносить фразу так, что в ней легко чувствовались запятые, двоеточия, точки, не говоря уже о вопросительных и восклицательных знаках. И теперь он коротко и четко рассказал, что Антоном всерьез заинтересовались «наверху», запросили его личное дело и характеристику, а позавчера попросили декана Быстровского разыскать и прислать к ним самого Карзанова.
— Кому и зачем я понадобился? — прокричал Антон.
— Точно и Быстровский не знает, — ответил Дубравин. — Но полагает, что речь идет о работе за границей: вероятно, из тебя хотят сделать дипломата.
— Ну какой из меня дипломат? — крикнул
Конечно, он не мог тягаться с Володей Пятовым: тот уже более двух лет служил в Германии; в Риге, где Володя вырос, его соседями были немцы, и он говорил по-немецки не хуже их. Трудно сравниться и с Жаном-Иваном Капустиным, которого отыскали в Казани, куда он уехал после окончания университета, и послали за границу на такую загадочную работу, что он даже ближайшим друзьям — а с Антоном они жили в одной комнате три года — не захотел сказать, куда его направляют и чем он будет там заниматься. Жан-Иван родился в Бельгии в семье русского эмигранта. Его окрестили Жаном, хотя родители звали Иваном. Студенты, посмеиваясь над ним, обращались к нему только по имени и отчеству — «Жан Захарыч», — уж очень забавным было это сочетание! Но все преклонялись перед его знанием французского языка. Сашка Севрюгин, посланный в Прагу, не блистал ни лингвистическими способностями, ни успехами в учебе. На факультете его прозвали Сашка-Некогда, потому что он всегда был занят общественными делами и на вопрос друзей, как он поживает, отвечал торопливой скороговоркой: «Некогда мне поживать, некогда». Давний друг Антона — Тихон Зубов, находившийся ныне там же, где Володя, в Берлине, был направлен на корреспондентскую работу за границу «в знак особых заслуг на газетном фронте», как с усмешкой говорил сам Тихон: пять лет подряд он редактировал факультетскую стенгазету. И другие однокашники Антона по университету были отобраны для зарубежной работы по неведомым ему основаниям. Мишка Горемыкин, попавший в их число, не отличался вообще никакими способностями, но зато прекрасно знал английский: он провел детские годы в Англии, где работал его отец. А Олег Ситковский, процветающий ныне в Стокгольме, славился лишь тем, что умел вовремя поднять руку и блеснуть перед профессором заученным ответом или просто анекдотом… И все же Антон счел нужным повторить: «Какой из меня дипломат!»
— Я тоже думаю, что дипломат из тебя не получится, и уже сказал Быстровскому: тебе легче работать с книгами, чем с людьми, — донесся до него голос Георгия Матвеевича. — И Ватуев такого же мнения. Декан передал это тем, кто тобой интересуется. И все же они хотят поговорить с тобой сами.
Неприятно было слышать, что профессор с Игорем Ватуевым уже решили за него, Антона, и ему не оставалось ничего иного, как только одобрить их решение.
— Хорошо, — сдержанно сказал Антон, — завтра утром я буду в Москве.
Выйдя из леса, он еще издали заметил тревожное скопление людей перед гурьевской избой. Из распахнутого окна неслись горестные, надрывающие душу причитания: «…И сокол ты наш ясный… И сынок ты наш ненаглядный… И на кого же ты нас оставил… И на кого, же ты нас покинул» Причитания прерывались такими страшными воплями, что, казалось, даже лес, залитый послеполуденным солнцем, содрогался от жалости и горя. Агриппина голосила по покойнику: видно, во время отсутствия Антона на семью Гурьевых свалилось большое несчастье.
Мрачно молчавшие мужики и заплаканные бабы, толпившиеся возле избы Гурьевых, расступились, чтобы пропустить Антона. Агриппина сидела на скамейке в простенке между окон и горестно раскачивалась из стороны в сторону, продолжая голосить. За столом, положив свои большие руки на тщательно выскобленные ножом доски, окаменело сидел Федотыч. Антон тронул его за плечо:
— Что случилось?
Федотыч недоуменно, посмотрел на жильца, потом остановил свой взгляд на квадратном листочке желтовато-серой бумаги. Антон прочитал: «Командование Особой Краснознаменной Дальневосточной армии с прискорбием извещает, что пулеметчик Семен Павлович Гурьев, рождения 1915 года, погиб смертью храбрых, защищая Родину». Антон положил извещение на стол, постоял немного молча и ушел в пристройку.
Причитания и вопли Агриппины легко проникали через две двери, в открытое окошко доносились всхлипывания баб и сдержанный гул мужских голосов. Антон уже не пытался сосредоточиться на своей работе: история, прошлое, обычно увлекавшие его, сейчас все больше
Антон, вероятно, был плохим историком: несчастье Гурьевых потрясло его, и работа вдруг утратила для него свой обычный интерес. Он слышал, как вечером напившийся Федотыч, обняв столбик, подпиравший навес крыльца, и прижавшись к нему лицом, скорбно всхлипывал и звал:
— Сеня! Сенюха! Сенюшка!.. Как же-ты так, сынок мой?
Антон вышел из дома через черное крыльцо, обогнул двор и полем добрался до тихого вечернего леса, едва успев на последний поезд, уходивший из Широкого в Москву.
Глава третья
Хотя перед самой встречей с Щавелевым профессор советовал Антону решительно отказываться от работы за границей, а Игорь Ватуев напомнил, что многие посланные за границу не оправдали доверия, оскандалились и были с позором отозваны домой, все же отказ Антона прозвучал невнятно и робко. Откинув ладонью свои густые, с сильной проседью волосы, нависавшие над широким морщинистым лбом, Щавелев посмотрел на виновато-смущенного молодого человека с веселым интересом. Надев очки в роговой мутно-желтой оправе, он подвинул к себе тонкую папочку с документами Антона. Быстро и с явным удовлетворением пробежал его жизнеописание — оно заняло треть линованного листа, — затем внимательно, не пропуская ни одной графы, просмотрел четырехстраничную анкету, заполнение которой доставило Антону немало хлопот. Многие вопросы в ней показались ему странными, лишними и даже смешными: «Служил ли в царской армии? В каком чине?», «Был ли в плену у белых? Где? Когда?», «Состоял ли в других партиях? В какой? Когда вышел из нее?», «Принимал ли участие в оппозиции? В какой? Когда?» Царская армия перестала существовать, когда Антону едва исполнилось шесть лет, гражданская война кончилась, когда он ходил в первые классы сельской школы, о других партиях знал лишь из учебника истории, а оппозиции были разгромлены, когда он только переступал порог комсомола. Тем не менее строгие составители анкеты требовали ясного ответа на все вопросы, сурово предупреждая: «Пропуски и прочерки не допускаются». И Антон, то посмеиваясь, то чертыхаясь, писал против каждого вопроса на просторных, пустых полях крупное «НЕТ». Анкета пестрела жирными «НЕТ», и это, кажется, радовало Щавелева не меньше, чем краткость жизнеописания. Графа «Знание иностранных языков» привела его в восхищение. Он взглянул на Антона поверх очков.
— Молодец! Немецкий и английский! Право, молодец!
Лишь прочитав анкету до конца и прижав ее к столу большой, с толстыми пальцами рукой, он снял очки и выпрямился.
— Значит, не желаете ехать за границу? — спросил он, точно отказ Антона только сейчас дошел до его сознания. — А почему?
— Я же говорил, — торопливо ответил Антон, — хочу написать книгу, получить ученую степень и преподавать историю.
— Да, да, вы говорили. — Щавелев кивнул. — И любите историю, и не хотите менять ее ни на что другое.
— Да! — подхватил Антон. — И к тому же, какой из меня дипломат?
Щавелев откинулся на спинку стула и засунул ладонь за широкий ремень, туго перетягивающий его живот.
— Но почему вы думаете, что из вас не выйдет дипломата?
— Да это же яснее ясного. Дипломатия всегда была и остается уделом аристократов, а я крестьянин.
— Ну, аристократии у нас давно нет, это вы знаете, — быстро отозвался Щавелев. — Что ж, по-вашему, коли нет аристократии, значит, не должно быть и дипломатии? А? Кроме того, какой же вы крестьянин? Вы — научный работник, книгу вот пишете…