Сумерки жизни
Шрифт:
— Если вы будете говорить со мной в таком тоне, вы заставите других подумать, что объясняетесь мне в безнадежной любви.
— Оставьте их, — сказал Рейн, — они окажутся не глупее меня.
— Что хотите вы этим сказать?
— О, не беспокойтесь. Я не собираюсь объясняться в любви. Я спрашиваю себя, не поднимете ли вы меня на смех, если я вам нечто расскажу.
— Это будет зависеть от того, насколько рассказ окажется комичен.
— Как кто на это посмотрит, — возразил он с улыбкой.
— Пусть так… Прежде всего позвольте осведомиться, в качестве кого мне приходится выслушивать
— В качестве руководителя, философа и друга, — заметил он. — Переберемся в более уединенное место.
Они подыскали скамейку в укромном углу под деревом и сели. Миссис Монтейс коснулась своими затянутыми в перчатку пальцами его руки.
— Пожалуй, излишне говорить, что это касается женщины?
— Почему вы подумали, что дело идет о женщине?
— Мой милый мальчик, вы не потащили бы меня в это заброшенное дикое место, если бы речь шла о мужчине! Конечно, тут замешана женщина. У вас это ясно написано на лице. Верно?
— Если вы настроены иронически, я не стану вам говорить.
— О, Рейн!
Она придвинулась несколько ближе к нему и оправила платье. Когда женщина, сидя рядом с мужчиной, оправляет платье, это вызывает у него доверчивое отношение.
— Нора, — обратился он к ней, — когда мужчина не знает, влюблен он или нет, как ему лучше всего поступить?
— Лучше всего решить, что нет. Несколько хуже — попробовать убедиться в этом.
— В таком случае, я собираюсь сделать последнее. Я еду в Женеву, чтобы убедиться в этом.
— А давно ли вы находитесь в таком состоянии?
— С января.
— Почему вы мне до сих пор не говорили?
— Потому что не говорил этого и самому себе. Теперь я убедился в этом; несколько месяцев тому назад я неудачно сорвал лепестки маргаритки, и это развлечение мне повредило. Бедный старик полагает, что я еду исключительно ради него, а я чувствую себя совсем сбитым с толку, хотя конечно… хорошо…
— Большинство из вас бывает в таком состоянии.
— То есть?
— Сбитыми с толку, — мило отозвалась она. — А теперь скажите по совести, неужели вы не знаете влюблены вы или нет.
— Нет.
— А вы не прочь влюбиться?
— Совершенно не знаю этого. Это самая неприятная сторона всей истории.
— О, я понимаю! В таком случае вопрос идет о привлекательности самой дамы. О, Рейн, мне знакомы эти пансионы. Надеюсь, это не польская графиня с двумя пуделями и некоторым прошлым? Расскажите мне какова она?
— Но если говорить правду, — возразил он, как-то странно комически мигая глазами и умоляюще улыбаясь, — это невозможно.
— Почему?
— Потому что их две, а не одна.
— Две чего?
— Две особы.
— И вы не знаете, в которую вам влюбиться?
Рейн кивнул головой, со скучающим видом протягивая руки вдоль спинки скамейки.
Миссис Монтейс несколько минут смотрела на него молча, затем залилась смехом.
— Это восхитительно! Умри или победи как воин у Анакреона!
— Не цитируйте, Нора, — заметил Рейн. — Это одна из ваших дурных привычек. Вы достаточно потрудились над заучиванием первых строчек из произведений Горация, но в Анакреоне вы ничего не смыслите.
— Неправда! — крикнула она, повернувшись
— Итак, ваш приговор гласит что я чрезвычайно смешон?
— Боюсь, что ваша история представляется мне именно в таком свете.
— Благодарю, — заявил Рейн невозмутимо. — Это я и хотел узнать. Я несколько шутил, но в моем признании имеется зерно правды. Вы подтверждаете мое собственное о себе мнение… я чрезвычайно смешон. Я люблю ясно смотреть на вещи. Так нелепо чувствовать себя в неопределенном настроении… я этого терпеть не могу.
— Разве? — заметила миссис Монтейс. — Как это не похоже на женщину. Ей больше всего нравится такое именно состояние.
Вернув ее к покинутым обязанностям, Рейн остался еще на некоторое время, чтобы обменяться с гуляющей публикой приветствиями, а затем побрел обратно в свой колледж. Он поднимался на лестницу с улыбкой на губах при воспоминании о своем разговоре с кузиной. Насколько это было у него серьезно? Он едва ли мог на это ответить. Несомненно, во время рождественского посещения и Екатерина, и Фелиция его привлекали к себе. Он с ними сблизился больше, чем обычно позволял себе это с женщинами. Быть может это произошло потому, что они слишком отличались от группы женщин, которых он привык встречать на людных вечерних приемах, устраиваемых оксфордским обществом. Возможно, известную роль сыграло и то обстоятельство, что он из Оксфорда, где мужчин на рынке было множество, попал в пансион Бокар, где этот товар ценился особенно высоко. Его сильный организм почему-то неожиданно для него самого оказался чувствительным к этому внезапному возвышению его ценности. Как бы там ни было, но он сохранил живое воспоминание об этих двух особах и, как писал своему отцу — в том же самом полушутливом тоне, в каком разговаривал с кузиной — он вынужден был признать, что сыновний долг не являлся единственным магнитом, привлекавшим его в Женеву. Что же касается нежелания связать себя окончательно с Роджерсом и его компанией для путешествия по горам, то он рад был своим туманным мечтам, дававшим ему добросовестное основание для этого. Роджерс был прекрасный товарищ и восторженный альпинист, но он оставался академиком даже на вершине Юнгфрау.
Эти соображения промелькнули у Рейна в голове, когда он сел за свой рабочий стол, чтобы закончить до обеда небольшую работу в маленькой комнате, служившей ему убежищем куда допускались только кандидаты на ученую степень в экстренных случаях. Обставляя первую приемную комнату Рейн считался со вкусом и удобствами приходящих, но здесь он хранил то, что ближе соприкасалось с его личной жизнью. Продолжая писать, он взял левой рукой разрезной нож из слоновой кости и прижал его к лицу.
Он остановился, задумавшись, посмотрел механически на нож и погрузился в мечты среди бела дня. Этот кусок слоновой кости вернул его к давно минувшему времени… к тем дням, когда он только становился мужчиной.