Сумерки зимы

Марк Дэвид

– Что-то интересное? – спросила Фарао.

– Похоже. – Макэвой, по правде сказать, и сам не был уверен. – Та услуга помощнику главного констебля. Супруга одного из функционеров в Управлении. Ее брата нашли мертвым. Старый рыбак с траулера. Участвовал в съемках документального фильма о трагедии шестьдесят восьмого на рыболовецком флоте. Похоже, бросился за борт в семидесяти милях от берега Исландии. Нашли в спасательной шлюпке, и мне пришлось сообщить его сестре скорбную новость.

– Бедолага, – протянула Фарао. Полицейская мантра.

– Обещаю, что займусь этим в свободное время…

– Да

расслабься уже, Макэвой. – В голосе Фарао прибавилось металла.

– Мэм?

– Послушай, Макэвой. – Стало ясно, что она вот-вот взорвется. – Ребята не понимают тебя. Ты либо дослужишься до главного констебля, либо кончишь дни под мостом, с бутылкой бормотухи в руке. Им невдомек, что творится у тебя в голове. Они только знают, что ты – здоровяк с золотым сердцем, который способен порвать их пополам и который стоил самому знаменитому копу Хамберсайда его работы. Этой картине не хватает четкости, ты не находишь?

В голове Макэвоя будто что-то взрывается.

– Почему сейчас? Зачем вы это говорите?

– Я получила твое сообщение насчет свидетельницы. В тот момент отбивалась от журналистов, от начальства, от следователей и констеблей. Пыталась хоть что-то выудить из матери Дафны и не залить слезами альбом семейных снимков. Потом прослушала сообщения, и то единственное, которое оказалось спокойным, ясным, вдумчивым и, черт побери, интересным, – твое. Так что я почувствовала к тебе расположение, мальчик мой. И решила оделить толикой любви. – Она снова улыбнулась. – Наслаждайся, пока есть возможность.

Только тут Макэвой заметил, что давно уже не дышит. С шумом выдул воздух. Он был смят и раздавлен своей симпатией к начальнице, желанием оправдать ее доверие.

– Разговор вышел интересный, – оживленно сказал он. – С Вики Маунтфорд, то есть.

– Просвети меня.

Макэвой сдернул с головы шапку, собираясь стянуть с плеча сумку, но замер, искоса глядя на Фарао.

– Любите джаз?

Табличка с предупреждением – поблекшие черные буквы в окружении лиловых каракулей и незавершенных граффити.

Игры с мячом запрещены.

Посетители жилых кварталов Орчард-парка в Гулле вправе озадачиться вопросом, кто же станет настаивать на соблюдении запрета. Стройные ряды домов дожидаются сноса: все пустые, окна заколочены досками. Многие потемнели, как гниющие фрукты, от дыма пожарищ и пыли уже снесенных. Иные без дверей. Без окон. Стоят на карауле посреди заминированных битым стеклом и ломаным кирпичом грязных газонов.

И лишь несколько домов обитаемы.

Некогда Орчард-парк был в моде. В городском комитете хранился список семей, отчаянно желавших въехать в это новое сообщество крепких жилищ, дружелюбных лавочников и любовно подстриженных лужаек. Даже когда в шестидесятых к небу потянулись многоэтажки, почтовый индекс Орчард-парка продолжал символизировать дружные семьи честных, работящих мужчин и гордых домохозяек. Пусть они бедны, но на ступеньках крыльца хоть обед сервируй.

Но не теперь. Тридцать с лишком лет назад рыбный промысел тихо скончался. Правительство умыло руки. Передало его на откуп рыбакам с континента, предложило им хорошенько повеселиться. Британцам же рекомендовали сказать спасибо, что до сей поры их никто не

трогал. Тысячам моряков было сказано убраться с глаз долой.

К семидесятым сыновья рыбаков Восточного побережья, оптовых перекупщиков, рыночных торговцев и моряков стали первым поколением за последние три века, уяснившим, что океан бессилен помочь им свести концы с концами. Если в твоем школьном табеле нет трех четверок, а у тебя самого – акцента выходца из Суррея, заработка даже не жди. Они шли на биржу труда. Пропивали пособие. Зачинали детей, следовавших родительскому примеру. Те росли, коротая вечера за угоном чужих машин и уничтожением автобусных остановок, взломом аптек и лапаньем девчонок в провонявших бензином гаражах. Орчард-парк начал чахнуть.

Десять лет тому назад городской совет Гулля официально признал то, что и так давно было известно его жителям. Город оказался в глубокой заднице. Население сокращалось. Все, у кого водились деньжата, переехали в близлежащие городки и деревни. Получив диплом, выпускники спешили убраться подобру-поздорову. Ипотечные компании начали предлагать льготные ссуды муниципальным квартиросъемщикам, чтобы те селились в двухэтажных домах на четыре семьи в любом из новеньких, слепленных под копирку кварталах, которые росли на городских окраинах. К 2000 году в Гулле набралось десять тысяч опустевших домов, причем большинство – в Орчард-парке. Начался полномасштабный снос.

То там, то здесь еще встречаются гордые домовладельцы. Среди почерневших зубов и сгнивших десен сожженных и оскверненных вандалами жилищ иногда попадается опрятно побеленный дом. Яркозеленая лужайка. Кофейного оттенка земля. Кашпо с цветами, вывешенные по обе стороны кружевных занавесей за двойным стеклом входной двери. Здесь живут люди, не желающие покидать Орчард-парк. Уверенные, что его еще можно спасти, а запустение пришло лишь на время. Что многоэтажки рано или поздно рухнут. Что собственность, на которую владельцы копили всю жизнь, скоро обернется удачным вложением.

Они стоят лицом к лицу, разделенные полосой колдобистого асфальта, со всех сторон окруженные хаосом ржавых ставен и почерневшего кирпича. Идеальные коттеджи с морского пляжа.

Хотя в доме 59 горит свет, хозяев там нет. Старика Уоррена Эпворта прошлым вечером прихватила ангина, и его от греха подальше отправили в Королевскую больницу Гулля. Его жена Джойс гостит у дочери в Кирк-Элле. Дочь же, в свою очередь, уповает на то, что мать останется и после того, как отца выпишут из больницы. Еще она надеется, что, пока дом стоит без присмотра, туда заберутся воры. Вандалы. И спалят его ко всем чертям, не оставят и камня на камне. Тогда ее родители поймут наконец: район погиб безвозвратно. Пора уезжать.

В гостиной дома, где Эпворты прожили сорок два года, расположились двое мужчин.

На одном – черная маска-балаклава, темный свитер, черные ботинки военного образца.

У него покрасневшие от слез голубые глаза.

Другой лежит на софе, обитой тканью с цветочным орнаментом. Он одет в старую фуфайку «Манчестер Юнайтед», спортивные штаны и кроссовки. Он костляв и неряшлив, руки в пупырышках гусиной кожи и струпьях, крысиное лицо небрито. Липкие, запекшиеся красные пятна на губах. Один зуб сбит внутрь, сгнившая и окровавленная десна на виду.