Сумерки зимы
Шрифт:
Макэвой ощутил, как машина вписывается в крутой поворот. Поймал взглядом неясный просвет между деревьями.
Ройзин. Он вспомнил, как целовал ее в губы. Представил жену на кухне – режет овощи, перемешивает. Добрая красивая колдунья…
И тут вдруг мелькнула мысль о флаконе во внутреннем кармане пальто, о бутылочке с нашатырем.
Макэвой резко вывернул голову.
Голубые глаза на обезображенном лице, в оплавленной плоти, неровных рубцах.
Сумел просунуть руку в карман, подрагивающие от усилия пальцы стиснули флакон.
Развернулся на сиденье.
Выбросил
Склянка разлетелась от удара, нашатырь брызнул на изувеченное лицо убийцы.
Макэвой дернулся всем телом, пытаясь перехватить руль.
У него осталось времени, только чтобы закричать. На скорости шестьдесят миль в час машина врезалась в кирпичную будку охраны на краю парковки и взлетела в воздух.
Щеку опалил нестерпимый жар. Гиббонс вжимал голову Макэвоя в стекло пассажирской дверцы. Ветровое стекло от удара рассыпалось мелкими осколками, и языки пламени из-под капота, похожие на хлопающее на ветру белье, уже залетали внутрь.
Макэвой врезал локтем куда-то под вытянутую правую руку Гиббонса и услышал треск.
Противник на время оказался обездвижен, и Макэвой задергал дверную ручку. Не открывается.
Он развернулся на сиденье, вскинул обе ноги и ударил в стекло. Раз. Второй. Стекло брызнуло в стороны, и приток кислорода придал сил пламени, красно-оранжевые языки перепрыгнули через рулевое колесо, принялись облизывать приборный щиток, почти доставая людей.
Макэвой понял, что загорелась одежда. Огонь обжег ладони, мазнул по лицу.
Он снова ударил в дверцу. Изо всех оставшихся сил.
С диким скрежетом металл прогнулся, и дверца повисла на петлях. Макэвой завозился, вываливаясь наружу.
Руки вцепились в его ботинки, дернули назад.
Он рвался и рвался вперед, волоча за собою Гиббонса, пока оба не упали на мокрый асфальт.
Взбрыкнув, Макэвой высвободился и откатился от машины.
Начал вставать.
И тут Гиббонс набросился на него. В отсветах пожара его шрамы выглядили особенно жутко. И никаких слез в глазах. Черные зрачки во всю ширь радужки.
Они находились в каких-то десяти шагах от горящего автомобиля. Гиббонс дернул Макэвоя вверх, рывком поставил на ноги. Раны на шее у него, похоже, снова открылись и закровоточили.
Точно со стороны Макэвой наблюдал, как его волокут по асфальту в сумрак рощицы за парковкой.
Он извивался, дергался всем телом, пытаясь уцепиться за мокрый асфальт, за что-нибудь. Вырваться из хватки Гиббонса. Тот, похоже, вознамерился утихомирить врага и еще раз ткнуть в сонную артерию. На этот раз маневр не прошел. Макэвой резко откинул голову и нанес два коротких, но мощных удара, от которых Гиббонс потерял равновесие. Выпустив противника, он опрокинулся на спину.
Макэвой повалился в другую сторону. Тут же попытался вскочить, но ноги подкослись. Тело горело от адской боли. Он смотрел, как Гиббонс встает на четвереньки, как трясет головой, пытаясь прийти в себя. Видел мертвенный блеск лезвия. Видел, как Гиббонс поворачивает голову и смотрит на распростертого, беззащитного
Макэвой кое-как встал на колени. Опершись о мокрый асфальт, он толчком подтянул ноги и выпрямился как раз вовремя, чтобы заметить, как Гиббонс с кошачьей грацией изготовился к прыжку.
Удар он нанес. На краткий миг в глазах у Макэвоя прояснилось и боль отступила. Одного биения сердца хватило, чтобы он стал тем здоровяком, которому самое место среди боксеров, если бы он мог причинять людям боль, не терзаясь потом душевными муками.
Его мощный кулак прочертил идеальную дугу и вонзился Гиббонсу в челюсть.
Тот отлетел назад, точно теннисный мяч, отраженный ракеткой.
Макэвой, истративший на этот удар все имевшиеся силы, рухнул на спину.
Раздался взрыв.
Пламя, и металл, и стеклянное крошево взлетели в воздух фейерверком.
Взрыв обратил Гиббонса в груду требухи.
Макэвой уже ничего не видел – ни огня, ни того, что тело убийцы изрешечено, исполосовано осколками, размазано по асфальту.
Он лежал на спине, глядя в свинцовое небо, и гадал, припасли ли эти тучи снега к Рождеству – для Ройзин и детей.
Эпилог
Проснись, проснись, проснись…
Стакан молока с корицей остывает на ночном столике доктора Меган Страуб, плотная пленочка твердеет на его нетронутой поверхности.
Слишком заряжен, чтобы отключиться. Слишком напряжен, чтобы расслабиться…
Она сидит в постели, читая с фонариком, чтобы не потревожить худощавого мужчину с азиатскими чертами лица, что дремлет рядом, – в самой большой спальне просторной квартиры на окраине Кей-хли, в трех четвертях часа езды от клиники, где пациенты Меган крепко спят, будто насмехаясь над ее бессонницей.
Милость, читает она. Благодать, от латинского слова, означающего «товар» [23] . Блага, имеющие цену.
23
На латыни «товар» – mercis, на английском mercy – благодать.
Она хмурится, размышляя о торговой сути слова, означающего Божественное вмешательство. Разве благодать можно купить? Возможно ли, чтобы прошедшие столетия притупили понимание истинной природы этого понятия? Неужели есть способ повлиять на случайное, непостижимое распределение милостей Всевышнего?
От мыслей этих ей не по себе. Она смущена и растерянна, она не в силах ухватить смысл того, чему неведома логика. И что есть молитва, если не крик души, взывающей об одолжении?
Доктор Страуб уже сомневается, что правильно поступила, взяв эту книгу. Наверное, не стоило трогать курган из бумажных обрывков у кровати Энн Монтроуз. Быть может, тот громила с кротким взглядом и краснеющий от любой малости вернется за ними?