Сумерки
Шрифт:
И сейчас, когда въехали в эту низину, здесь уже ходили спутанные лошади, а из деревни один за другим попадались ребятишки верхом. Конон, глядя на ребятишек, вспомнил, что при нем нет никого внуков -- и ему стало тяжело. Хоть один бы был, подумал он, вот бы и лошадь свел, а то тащись теперь сам, а он и так еле сидит.
Туман все больше и больше заволакивал ему глаза, и сердце больно ныло. Лошадь вошла в деревню и, подвернув к двору, остановилась. Конон, тяжело опираясь на грядки телеги, стал подниматься, -- спустив на землю старые ноги, он слез с телеги. Ноги его подгибались и плотно прилегали к земле, так плотно, что ему трудно было переставлять их. Он оперся одной рукой об оглоблю, а другой стал развязывать чересседельник.
Из калитки вышла Енафа с подоткнутым подолом; она держала ведро в руках, собираясь идти на колодезь. У ней тоже было усталое лицо. Увидав старика, она угрюмо проговорила:
– - Что долго не приезжал, -- я тут теленка еле нашла…
– - А ну тебя и с теленком-то, -- сердито выговорил Конон, вывел лошадь из оглоблей и, положив сбрую на завалинку, повел ее от двора. И когда он вывел лошадь из деревни, Конону вдруг стало обидно на то, что он стал таким немощным, больным, слабым. Захотелось, чтоб кто-нибудь пожалел его, сказал ему ласковое слово. Ведь не к лицу ему теперь ходить во всякий след.
Ему бы впору сесть на завалинку, привалиться спиной к стене и сидеть покойно, неподвижно, глядеть, как гаснет заря, как на небе сгущаются тучи, как они выходят из-за леса и поднимаются вверх, как головы косматых богатырей, расходятся в разные стороны, сталкиваются, расползаются и опять поднимают головы, -- слушать беззаботно, как поет соловей…
Конон поднял голову. В ночном пастух, чтобы рассеять сон, заиграл в
И он когда-то пел эту песню, он ходил легко и плавно и не чувствовал ни ломоты в ногах, ни боли в пояснице. Неужели это был он? Чудно как-то. Чудно и обидно.
Конон глубоко, протяжно вздохнул и опять, опустив голову, продолжал передвигать ноги по сухой земле. Лошадь плелась сзади его тяжелыми шагами, покачивая головой. Конон обернулся к ней и вдруг особенно остро почувствовал, что и ей так же трудно, что она такая же старая, ломаная, как он, и ему вместе с собой стало жалко и лошадь. И это чувство точно передалось лошади, -- она подняла голову и поглядела на него.
Было уже настолько темно, что нельзя было разглядеть, что выражает ее взгляд, но Конону показалось, что этим взглядом лошадь благодарит старика за его чувство, и легкая теплота наполнила его сердце, и на глазах выступили слезы; он остановился и пролепетал:
– - Друг ты мой, друг ты мой работничек, вместе мы с тобой горе мыкаем, вместе и в сыру землю пойдем.
Нежным взглядом он глядел на своего товарища, и слезы катились по его лицу и смачивали его седую и запыленную бороду.
‹1909›
Печатается по последнему изданию "Крестьянских рассказов": "Сумерки" -- том 5, второе издание, 1911.