Сумерки

Опильский Юлиан

За собаками четвёрка небольших, но крепких лошадей тащила бричку, нагруженную мешками и сундуками, среди которых торчало несколько копий и бердышей. Их сунули между мешками в сырое сено, и потому их острия утратили свой блеск. За бричкой на рослой лошади ехал юноша лет семнадцати, в суконном, на меху кобеняке, с луком и сагайдаком у седла и с тяжёлой саблей на боку. Его чёрные, блестящие глаза то и дело оглядывали окрестность, словно остерегаясь опасности. За ним ехал синеглазый, белокурый парень, его ровесник, в зелёном кафтане и в сдвинутой на затылок

шапочке. Его белое лицо чуть порозовело от осенней стужи, и щёки стали похожи на лепестки розы. От всей его сильной фигуры веяло свежестью и молодостью. Рядом с ним ехал всадник лет двадцати. Он сидел в седле, согнувшись в три погибели, словно татарин, выслеживающий над Ворсклой конников князей Глинских, и своими маленькими чёрными, точно угли, глазками, горевшими под широкими тёмными бровями, и быстрыми порывистыми движениями невольно напоминал какого-то кобольда, о которых рассказывали немецкие сказочники из Мариенбурга.

Утопая по оси в вязкую грязь, бричка едва-едва двигалась, а путники молчали, видимо уже наговорившись по дороге досыта. Вот они дотащились до развилки, откуда ответвлялась едва заметная дорожка влево.

— Вот сюда, в сторону! — крикнул маленький чернявый паренёк.

На этот возглас из сена, которым была завалена оричка, вылез возница, верней, высунулась только его голова, огромная, взлохмаченная, как огородное пугало, с необычайно скуластым красным лицом и маленькими гноящимися глазами.

Лошади свернули на боковую дорожку, где на первый взгляд не было грязи, но как только бричка выехала из размешанной колёсами слякоти, копи, погружаясь по колено, зашлёпали по размокшей глине. Проехав биде немного, бричка намертво застряла в глубокой выбоине.

— Что такое? — спросил белокурый молодой всадник.

— Опять проклятая бричка увязла! — ответил чернявый. — Но слава богу и за это!

Большие глаза белокурого раскрылись ещё шире.

— Слава богу? — спросил он. — Почему?

— Да хотя бы потому, что старый Коструба высовывает из брички свою неумытую рожу.

Старый Коструба, надо сказать, вовсе не был старым, ему только перевалило за тридцать, но его медленные движения были под стать измождённому старцу. Он не спеша выбрался из сена и поднялся во весь рост; незнакомый человек, наверное, перепугался бы, увидав такого широкоплечего великана, с толстенными, как дубовые корни, ногами и могучими мышцами рук, отчётливо вырисовывавшимися даже через шерстяной сердак. Он потянулся так, что затрещали кости, потом почесал свой густой, полный сена и соломы чуб и плюнул в грязь.

— Бери под уздцы лошадей, Грицько! А ты, Скобенко, — обратился он к белокурому красавцу, — ступай и хватайся за собачий хвост, чтобы тебя пёс вытянул.

— Почему же за собачий? — спросил с любопытством молодой боярин.

— А ему хвататься за конский запрещается! — с поклоном ответил Коструба. — Конский хвост дело боярское, а собачий…

— Не забудь, смерд, что я киевский мещанин-горожанин! — засмеявшись, прервал его красавец.

— Как раз собачий хвост

под стать мещанству, чтобы устраивать делишки, вилять во все стороны.

— Ха, ха, ха! — засмеялся Грицько. — А какое же дело присудишь нам, холопам?

— Да мы, боярин, ни дать ни взять, дубовая колода, на которой дрова рубят…

— Что колода, то и впрямь колода! — прервал его Скобенко. — Кинешь в грязь, там и сгниёт..

В маленьких глазках Кострубы вспыхнул жёлтый огонёк.

— Нет, не сгниёт! Не сгниёт! А ещё больше окаменеет. Рубить ли будут на ней дрова, унесёт ли её вода или вмуруют в стену, ничего по ней не заметишь. И ничего с ней не случится, разве что совсем окаменеет. Это тебе не собачий хвост…

Говоря всё это, Коструба слез с брички в грязь, плюнул на руки и кивнул Грицьку.

— Но-о-о! — крикнул Грицько, улыбаясь, а Коструба схватился за тяжёлую бричку и одним махом вытащил её из ямины.

— Ай-ай! Не пожалел тебе бог силы! — заметил Скобенко.

— Известно, колода! — буркнул Коструба и снова зарылся в сене.

Двинулись дальше. Проходил час за часом, но путники не останавливались накормить совсем обессилевших лошадей.

— Видать, нынче не доберёмся! — заметил ехавший впереди юноша. — Придётся заночевать в лесу.

— Что делать, боярин, не впервой! Божья воля горше боярской! — отозвался Грицько. — Спешить некуда. Здесь, в Киевском Полесье, нет ни татар, ни разбойников, а до шляхты далеко.

— До шляхты? Неужто она такая поганая? — спросил с любопытством молодой боярин.

— Ещё бы! Я ведь из Перемышля, шляхтичей как облупленных знаю. Там они как у себя дома, нам-то они знакомы.

Покойный отец бывал на Подолии и часто рассказывал про них, будто все они бояре и куда спесивее наших.

Грицько засмеялся себе под нос:

— Ещё бы, те, кого показывали покойному боярину в Тернополе и в Каменце, только с виду казались большими панами, бляха-то золотая, а щит трухлявый; ударь топором — золото отлетит и одна труха посыплется. С тех пор как шляхта панует на Галицкой земле, ночью на безлюдной дороге показаться нельзя. Озорные, неверные люди!

Юноша рассеянно слушал, что говорил слуга об этих сторонних, неведомых людях, и только кивал головой.

— Вот поедем к дяде Михайле на Волынь, там он покажет шляхтичей, — ответил молодой боярин, — и таких, с какими встречался отец, и каких видел ты. Хотя, собственно, что они нам?

— Ты так думаешь, боярин? Дай-то боже, а мне так не кажется! У нас…

— Что вы знаете про шляхту и бояр? — бросил юноша и засмеялся. — Я боярин, и то мало о том ведаю, а откуда же вам, смердам?

Грицько улыбнулся.

— То-то и горе, что мало кто маракует, о чём смерды думают-гадают, — заметил он вполголоса и умолк.

Тем временем бричка выехала на небольшую поляну, посреди которой рос высокий, примой, как стрела, ясень. Тёмно-зелёная густая трава-мурава покрывала землю, а вокруг, купаясь в золотистых оттенках пожелтелой листвы, стояла стеной дубрава.