Сумрак в конце туннеля
Шрифт:
И чем же вы думаете мне приходиться заниматься? Полагаете, хожу в рейды на поверхность? Нет, конечно же нет… Всего-навсего подметаю полы. Встаю раньше всех, с трудом поднимая веки, отрываюсь от созерцания иных миров и убираю станцию. Но кто-то и это обязан делать. И этим «кто-то» непременно должен был оказаться именно я.
Как же глаза слипаются! Поспать бы еще чуток, а лучше никогда не просыпаться. Ведь там, в веренице несбыточных грез… там все ПО-ДРУГОМУ! А здесь… здесь абсолютно ничего не меняется, ничего не движется с места. Один лишь мертвый воздух туннелей, рутинная работа и насмешки
«Сытый, одетый, есть место для сна и ничего тебе не угрожает. Зачем что-то менять? С жиру юнец беситься. Подрастет — узнает, в чем радости этого мира. Глупый еще, совсем ребенок…» — каждый на Достоевской считает именно так.
Но когда-нибудь кто-нибудь придет, обязательно придет! И уведет меня, заберет из этого Богом забытого места. Куда-нибудь… Просто — отсюда…
Наконец метла уткнулась в лестницу, ведущую из основного зала к эскалаторам — что ж, пора заканчивать. Я оторвал глаза от пола и в очередной раз встретил хмурый задумчивый взгляд. Он беспрестанно наблюдает за всем, что происходит у нас, навеки застывший мраморный лик; в его честь и станцию назвали, по крайней мере, мне так рассказывали.
«Пора бы сходить получить свою порцию грибов». Но перед этим я немного задержался, с тоской взглянув на два силуэта: мужчину в черном и белую девушку-ангела. Бездвижные, обреченные оставаться на месте долгие годы… В детстве я придумал для себя легенду, будто бы настанет время и они очнуться ото сна, вступят на мраморный пол, вот тогда-то все и измениться…
— Что-то, Игнат, ты сегодня быстро. Точно все вымел? — встретил меня угрюмый как всегда взгляд серых глаз Петра Михайловича, моего опекуна. — Смотри тут! Если что, крысу свою на ужин не получишь.
— Михалыч, что же все одно и тоже-то?!
— Цыц! Не дорос еще меня так называть, поуважительнее к старшим надо бы быть! Не морщись, не морщись, чего харчи-то перебираешь. Знаешь же, другого ничего не будет. Вот придет караван от Ганзы, тогда, могет, получше тебе сготовлю, а с этим…
— КА-РА-ВАН, — передразнил, я дядьку, — почтительно-то как! — Контрабандисты они! По недостроенному туннелю, кто еще ходить будет?
— Контрабандисты или нет, то не твоего ума дело! Мы живем только благодаря их поставкам. Кому еще наши светящиеся поганки нужны?
— Других что ли в метро нет?
— От красных или, тем паче, от фашистов мало чего дождешься, — наставлял опекун, добавив с сожалением: — Вот ударила бы Катастрофа на пару годков попозжее, переход на Кольцо бы успели доделать, Суворовскую бы открыли, а уж под их юрисдикцией…
— Эх, Петр Михайлович, размечтался ты что-то больно… Еще б сказал: «Если бы войны вообще не было!»
Передо мной грохнула тарелка.
— Жуй молча и на плантации грибов иди. Начальство тебя сегодня туда поставило.
— Опять?! Хоть бы раз в патруль к Трубной отправили… — больше
— Ты не ной, а делай, давай, что говорят. Не дорос еще приказы руководства обсуждать.
Насилу проглотив склизкую массу, я поплелся в один из заваленных туннелей, ведущих к Марьиной Роще, на станционные поля.
В очередной раз шел я через темноту туннеля, сквозь вязкую мглу, с которой, отгоняя мрак своим слабым светом, из последних сил сражался одинокий луч фонаря. Такой же одинокий, как и я, ведь друзей мне найти так и не удалось. Замкнутый и стеснительный с детства, всегда молчаливый, да к тому же обладающий непростым характером, вряд ли я мог рассчитывать на понимание сверстников.
«Странный он какой-то… Зачем привязался? Этому чудаку не место среди нас! Чего ему только от меня надо?» — точно наяву звучали в сознании голоса окружающих. В лицо, конечно же, подобного не говорили, обходились вежливой, ничего не значащей ложью. Людей я сторонился, беспомощно наблюдая за остальным миром, лишь стоял в темном углу и жадно вдыхал мертвый воздух туннелей. Но я привык… ведь привыкнуть можно ко всему, верно?
Ладно, долой накатившую тоску! Тем более, уже грибница скоро, пора надевать респиратор. Придется немного повозиться — необходимо, чтобы маска как можно плотнее прилегала к лицу. После небольшого поворота…
Красиво, все-таки! А ведь не так уж много красоты осталось в подземке. Множество самых разнообразных грибов в абсолютном беспорядке разрослись, облепив пол, стены и потолок, в общем, все вокруг. Большая часть идет на изготовление лекарств (ну, или ядов, тут уж кому что потребно), кое-что в пищу. Все это многообразие подсвечено переливами слабого ровного света всевозможных оттенков.
Люминесцентные лишайники — гордость нашей станции, а сама грибница — основа существования Достоевской. Ну, крыс еще разводим, но это у всех ведь так.
Сейчас период созревания, поэтому можно видеть, как то там, то тут вырываются густые облака спор, наполняя воздух разноцветным сверкающим маревом. Замысловатые, плавные движения светящихся точек, летящих по причудливым траекториям, расслабляют и успокаивают разум. Этот завораживающий танец… Мгновение, и появляется желание сорвать так мешающий респиратор и подставить лицо чарующему сиянию, вдохнуть полной грудью зыбкий туман. Да… Такая волшебная и такая опасная красота. Один вдох этой радужной пыли, и… случаи бывали разные, и смертельные в том числе.
В очередной раз захваченный магией станционных полей, я обходил свои владения, как вдруг краем глаза заметил нечто чуждое для этого места. У одной из стен стояла сгорбленная фигура. Старуха в темной бесформенной хламиде.
Может, надышался ненароком? Руки сами собой потянулись к респиратору, проверить, все ли нормально, плотно ли прилегает. При моем приближении бабка подняла голову. Лишь от одного взгляда в ее глаза мурашки пробежали по спине, будто резко повеяло холодом. Что-то нечеловеческое читалось в них, потусторонний огонек чистого безумия, отстраненность от мира… Рот застыл в безобразной усмешке, обнажающей гнилые зубы… Я вздрогнул, когда губы зашевелились, изрыгая слова, выплевывая хриплые прерывающиеся фразы: