Сумрак в конце туннеля
Шрифт:
— Можешь стрелять, я не боюсь, — потупившись, выпалила она дрожащей скороговоркой.
Палач приложил руку к уху.
— О! — воскликнул он. — Что я слышу! Туннели донесли до меня какую-то возню, охи, стоны… Надо же, такая юная и уже такая развратная… ну разумеется, после лицезрения вспоротого живота беременной женщины возбуждение во сто крат сильнее.
Девчушка вздрогнула, и пурпурный румянец, возможно, впервые за всю ее недолгую жизнь зарделся на ее бледном лице.
— Ты, — мучитель ткнул в нее пистолетом, — малолетняя подстилка недоношенных выблядков. Убийца и *censored*тка, достойная собачьей смерти, как
Девчушка опять вздрогнула и вдруг — разрыдалась. Грязные коленки ее непроизвольно затряслись, а бледные тонкие губы свела отвратительная судорога. Она, уже ни на что не надеясь, приготовилась умереть. И тут вдруг этот коварный демон сказал, что у нее есть шанс выжить. Как жестоко! Дать надежду, чтобы потом с равнодушным презрением отнять ее, с легкостью оборвать одним-единственным выстрелом глупую и никчемную жизнь бедной заплутавшей девчонки!
— Ты ведь хочешь жить, не правда ли? — донесся до девчушки стальной голос мучителя.
Заливаясь слезами, надрывно всхлипывая, она слабо кивнула.
— Что ж… я дам вам, всем троим, шанс…
— Да какой им, на хрен, шанс?! — заорал вдруг один из товарищей палача. — Они семимесячным выкидышем в футбол играли!
— Я, — громко и с нажимом повторил палач, — дам вам шанс. Теперь вы трое в моей команде. Завтра на закате мы уйдем из Самары. Забудьте ваши имена и никогда их больше не смейте произносить вслух. Вы покрыли их несмываемым позором. Я даю вам новую жизнь и соответственно новые имена. Меня можете звать Кухулином.
Кухулин отвернулся от пленных подростков, в задумчивости посмотрел на дающую хилый свет лампочку и потом, резко развернувшись, ткнул жестким как титановый стержень пальцем в курносого мальчонку лет двенадцати от роду:
— Отныне тебя будут называть Марком, а тебя… — он указал на стоящего рядом худосочного пацана.
— Аврелием, — оборвал Кухулина на полуслове мужчина со шрамом и громко заржал. — Прости, Кух, я просто перед всеобщим концом в кино ходил про римлян… байда, короче…
— А что, — тоже засмеялся Кухулин, — пусть будет Аврелий.
Палач подошел к всхлипывающей девчушке, нежно коснулся ладонью ее костлявого подбородка и заглянул в ее глаза:
— Ну а ты, краса, отныне зовешься Ленорой.
Девушка пересеклась взглядом с Кухулином, ожидая увидеть в его глазах бескомпромиссную жестокость садиста, но вместо этого она узрела лишь светлую печаль и безнадежное одиночество. Этот взгляд кого-то напоминал ей… ну да, конечно, — глаза покойного отца…
Ленора будто выпала в иную реальность, а когда сознание ее вернулось в центр неспящей Семеновки, она обнаружила себя в кромешной тьме плотно прижимающейся к Кухулину. Она обнимала его мощную шею и… целовала в теплые губы. И — о чудо! — он отвечал на ее ласки взаимностью.
В этот самый момент раздался ликующий голос отца Арсения:
— Возрадуйтесь, други! Команданте жив!
В тот же миг тьма исчезла — вспыхнула политая маслом куча дров перед помостом. И эхом разнесся радостный клич над толпой: «Команданте жив!!!», и заиграли свирели, и заверещали трещотки, и люди, встрепенувшись от оцепенения, пустились в неистовый
— Ну вот и все, — сказал священник, — теперь мы в вашем распоряжении. Ведите нас за собой, святой Эрнесто…
— Чертов идиот, — без злобы ответил Кухулин, — сколько раз тебе повторять: никакой я не Эрнесто и уж тем более не святой. Мы здесь оказались случайно, проездом, завтра, точнее уже сегодня, мы должны отправиться в путь, в Москву.
— Но, — улыбаясь, запротестовал священник, — Москва — мертвый город, до него больше трехсот километров…
— Я прошел уже тысячи километров, — возразил Кухулин. — И в Москве есть метро. Я был в Самаре и во многих поселках, там до сих пор живут люди. Почему же ты думаешь, что они не могут обитать и в Москве?
— Но, святой Эрнесто, были ведь знаки…
— Я не святой Эрнесто! — Кухулин перешел на повышенные тона.
— Но, разве не чудо, — на лбу отца Арсения проступили капельки пота, — то, что вы прошли столько километров сквозь отравленные леса, сквозь мутантов? Разве не чудо, как вы шли по Муравьиному холму, не боясь умереть от не знающих пощады жал проклятых насекомых?
— Я, — Кухулин с силой ткнул себя кулаком в грудь, — мутант. Жертва экспериментов. У меня черная полоса вдоль спины, у людей такой нет. Я изменился, когда мне было тринадцать лет. Я не боюсь радиации и чувствую ее на расстоянии. И с мутантами я умею общаться: кем-то повелеваю на расстоянии, а кого-то просто отпугиваю… телепатически.
— Но… но как же… — на священника было жалко смотреть: слезы текли из опухших глаз, голос его растерял все бодрые нотки, а руки дрожали, — но… но… ведь… что же это…
Прикрыв трясущимися ладонями лицо, он опустился на колени и заплакал, приговаривая:
— Нет… не покидайте… пожалуйста… не покидайте нас… Свя… той… Эрне… рне… сто… — глухие рыдания душили его.
Леноре, видевшей всю эту сцену, стало вдруг безмерно жаль бедного человечка в рясе. Ей захотелось подбежать к плачущему священнику, прижать его к груди и колыбельным шепотом напеть слова утешения: «Ну что ты, что ты! Он пошутил. Он — Эрнесто, святой Эрнесто, который пришел спасти свой народ. И не будет больше болезней, и голода больше не будет. И сапоги угнетателей отныне не посмеют топтать ваши поля, и жестокие насильники больше никогда не войдут в спальни ваших сестер и дочерей, и страшные звери не выйдут из своих лесов, и будет мир, и будет свет, и будет покой во веки веков и до скончания времен. Не плачь, Арсений, не плачь…»
Кухулин, взглянул исподлобья на Ленору. Безусловно, кумир почуял ее сострадание. Еле заметно улыбнувшись, он коснулся плеча священника.
— Отец Арсений, — тихо произнес он, — я не святой Эрнесто. Но я помогу вам.
IV. Tu amor revolucionario…
Несмотря на поздний сентябрь, стояла жаркая погода. Кухулин, нервно поджав губы, изучал раны захлебывающегося в крови Валеры. Нет никаких сомнений — несовместимы с жизнью. Вот и еще один его товарищ скоро покинет этот дрянной мир. А сколько их погибло за время странствия? Но этот совсем еще мальчишка, конопатый глупый мальчишка. Моложе его были только Марк и Аврелий… и она…