Суоми
Шрифт:
Но я имел в виду “бежать” не в смысле уехать в поезде по билету. Я видел перед собой побег на своих двоих – сначала через центр, проспекты и мосты, затем через фабричные окраины и заставы, а там через заснеженные болота и все редколесье, что вырастало навстречу препоном естественным, но ведь преодолимым. Именно так тренировал себя я там, где вменили жить мне после Питера. Там, на военных полигонах “Белой России”, как снисходительно называл дед лимитрофную советскую республику, моим любимым занятием именно и был не спортивный бег на лыжах или в сандалетах, а “побег с препятствиями”. Убежать по причине возраста мне было некуда, поэтому, конечно, я возвращался к маме с отчимом, но порох в этом смысле держал сухим.
Я горячился,
– Как это “ждали”?
– Бабушка была в интересном положении.
– С животом?
– С таким вот пузом, – и дед захватил руками пустоту перед собой.
Арестовали по доносу.
За намерение реставрировать монархию.
Хорошо, при обыске ничего не нашли. Когда бабушка оказалась в положении, дед предусмотрительно разоружился, оставив фантазию бежать на юг. Вплоть до того момента, когда взялся за перо, вынашивал я планы постройки батискафа для сугубо приватной подводной экспедиции, поскольку совершенно точно знаю место между гранитными беседками Чернышева моста, откуда бельгийский браунинг был выброшен в Фонтанку.
Донес его же ординарец, буквально воспринявший слова “Интернационала” кто был ничем, тот станет всем. Другой причины дед не видел, на фронте не обижал он Славку, который, будучи из бабушкиной родни, чисткой дедовых сапог был защищен от боевых действий и, кстати, при новой власти всем не стал. Ну разве что прижился где-нибудь работником на хуторе в Финляндии, где сгинул без вести в Зимнюю войну.
Когда в незабываемом девятнадцатом родился мой отец, дед сидел на Гороховой, 2, дожидаясь, когда уконтропупят. У бабушки связи с ним, конечно, не было, и назвала она моего папу в честь предка-чародея, который “крепким словом” ограждал в Новгородской магическим кругом леса, поляны, озера, деревни и даже сам город Крестцы, который ни одним противником взят не был – исключая разве что большевиков.
Что еще она могла?
Молилась, разумеется.
И в то время, когда прочих офицеров, связанных колючей проволокой, вязанками топили в Финском заливе на съедение корюшке, дед избежал участи стать ничем. Разве что красная волчанка в “Крестах” отъела ноздрю так, что заголило хрящик. Нордическая красота сохранилась только в правый полупрофиль, которым с тех пор он надменно и оборачивался к объективам “ФЭДов”.
В справке о трудовом перевоспитании заодно изуродовали и фамилию, которую с тех пор мы носим не столько в русифицированной версии, сколько, как говорил он, – в большевизированной.
Чисто питерский сюжет. Поручик Киже. Экс-прапорщик -нен.
Но ошибка чекистского писаря, сменившего нам букву “г” на мягкий знак, скорей всего, спасла наш род, когда вслед за нэпом, Великим Переломом и Большим террором стали мочить носителей сомнительных фамилий, упреждая “пятую колонну” в перспективе дальнейшего освобождения Европы.
Сам же автор по поводу своего рокового -нен полон иронии, которую теряет, лишь напевая для своего же вдохновения редкую по гнусности и красоте боевую песнь времен своих отцов, которые вдохновлялись этим вот на патефонах конца тридцатых:
Мы приходим помочь вам расправиться,
Расплатиться с лихвой
Принимай нас, Суоми-красавица,
В ожерелье прозрачных озер!
Целая программа действий тут, не правда ли? Хотели сгоряча взять за Испанию реванш. Была бы своя Испания – под боком. Полярная.
От братской помощи наганы б раскалились.
Но до конца тридцатых молодым лишенцам еще предстояло дотянуть.
В нэп бабушка с тетей Маней, младшей сестрицей и соперницей деда по части остроумия, целыми противнями жарили пирожки. Дед продавал их на Пяти углах с лотка, висящего на шее. Дело шло небойко. Люди, которые еще будут покупать и с человечиной, избегали с капустой, саго и грибами, боясь, что продавец заразит их сифилисом или проказой. Не справку же было предъявлять на каждый пирожок. Пластическая хирургия если и была тогда в стране, где как-то больше развивалась ампутационно-полевая, то не про нашу честь.
Бабушка села за “Singer” – мое первое чтение по-английски, потому что американская швейная машина была расписана не только сфинксами и древнеегипетским орнаментом, но и золотым по черному лаку сопроводительным текстом. Меняя ноги на педали с чугунными узорами, не разгибалась бабушка до самого тридцать девятого, когда дед закончил учебный комбинат по архитектурно-реставрационному направлению. Одновременно в своем Институте инженеров водного транспорта, где был на факультете “водных путей и портов”, отец сдал на “отлично” сопромат. Премировали обоих. Отца огромной темно-синей книгой “Пушкин”, тогда как дед получил тяжелый том “Вопросов ленинизма”, ледериновый переплет которого доставлял мне столько тактильных наслаждений, что я уже не говорю про колер (который только в парижский период эмиграции опознал как артишоковый).
Обмывали вместе; на этот случай стол в Большой комнате имел под столешницей дополнительные раздвижные доски (которыми любил я, появившийся впоследствии, громыхать, приподнимая макушкой и представляя, что похоронен заживо).
Все эти радости случились в канун эфемерной, но невероятно кровавой кампании, к которой братья Покрасс (Даниил и Дмитрий) сложили на слова Анатолия Д’Актиля, он же Френкель, духоподъемную песню “Принимай нас, Суоми-красавица”. Диск на 78 оборотов ленинградской фабрики граммофонных пластинок с Ростральной колонной на круглом ярлыке. Первое и лучшее исполнение принадлежит ансамблю песни и пляски Ленинградского военного округа. С точки зрения сублиминальной тайнописи больше всего здесь впечатляет обращенный к томящейся красавице призыв: “Раскрывай же теперь нам доверчиво / Половинки широких ворот!”.
Лирично-хороши и наступательные строфы:
Ломят танки широкие просеки,
Самолеты кружат в облаках,
Невысокое солнышко осени
Зажигает огни на штыках…
Не исключаю, что Главпур Рабоче-Крестьянской Красной Армии оплатил и творческую командировку на место предстоящих действий: так все точно в смысле скупого карельского пейзажа.
Что испытывал отец мой, когда слушал патефон?
На год младше Солженицына, он, разумеется, был всего лишь среднестатистический представитель – но поколения загадочного. Поколения романтиков “разнаиспоследних атак”, наклонность которого пытались выразить юные его трубачи, вскоре исчезнувшие на войне большой и знаменитой. “Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал!” Неудивительно, что вся “освободительно” настроенная молодежь Ленинграда бредила войной на лыжных зигзагах, а в особенности отец-биатлонист, еще во время институтских тренировок в Парголово и на Пулковских высотах предусмотрительно совместивший зимний вид спорта со стрельбой из карабина. На желто-коричневом фото одной из тех зим конца тридцатых он, только что сделавший лихой вираж на лыжах, азартно – и навсегда – берет меня на мушку.