Suora Scolastica
Шрифт:
К тому же дон Дженнарино отнюдь не отказывался скрестить шпаги со столь неосновательно рассердившимся владельцем лошадей. Дон Дженнарино даже готов был явиться к архиепископу и выразить ему свое отчаяние по поводу того, что столь ловко позаимствованные лошади принадлежали его преосвященству.
Происшествие, о котором мы рассказываем, серьезно обеспокоило короля Карлоса. Стараниями архиепископа все неаполитанские священники, пользуясь беседами, которые происходят у них в исповедальнях, распространяли слух, что придворная молодежь, ведущая нечестивый образ жизни, ищет случая оскорбить ливрею, присвоенную слугам архиепископа.
Король рано утром поехал в свой летний дворец в Портичи.
В то время, о котором мы рассказываем, барон да Салерно в величайшей тайне виделся с королем Карлосом III и о многом сообщал ему. Король часто советовался с ним по поводу тех своих поступков, которые могли живо затронуть высшее общество Неаполя. По предложению барона на следующий день в неаполитанском обществе был пущен слух, что юный родственник кардинала, живший в архиепископском дворце, услышал, к своему великому ужасу, разговоры о том, что дон Дженнарино столь же ловок в обращении с оружием, как и во всех остальных телесных упражнениях, и уже дрался на трех поединках, окончившихся неблагоприятно для его противников; в итоге глубоких размышлений о прискорбных истинах, изложенных выше, этот юный родственник архиепископа, мужество которого не соответствовало его знатности, после того как он сначала проявил большую обидчивость и рассердился, когда у него позаимствовали лошадей, благоразумно объявил затем, что они принадлежат его дяде.
Вечером того же дня дон Дженнарино отправился к архиепископу и сказал ему, что он был бы глубоко огорчен, если бы оказалось, что лошади принадлежали его преосвященству.
К концу недели родственник архиепископа, имя которого стало известно, сделался общим посмешищем и должен был уехать из Неаполя. Месяц спустя дон Дженнарино был произведен в сублейтенанты 1-го лейб-гренадерского полка, и король, сделав вид, будто он только теперь узнал, что состояние дона Дженнарино не соответствует его знатному происхождению, послал ему трех великолепных лошадей из своей конюшни.
Этот знак милости получил необычайную огласку, ибо король Карлос, щедро всех наделявший, слыл скупым благодаря слухам, распускаемым духовенством. В этом случае архиепископ был наказан за распространяемые им ложные слухи; народ решил, что поступок дворянина из довольно бедной семьи, державшего себя, как говорили, вызывающе по отношению к архиепископу, настолько соответствовал тайным замыслам короля, что тот резко изменил своему нраву и послал ему в подарок трех лошадей замечательной красоты. Народ отшатнулся от архиепископа, как от человека, которого постигло несчастье.
Понимая, что все злоключения, какие могут произойти с доном Дженнарино, только создадут ему еще большую славу, архиепископ решил дождаться благоприятного случая, чтобы отомстить; но этот пылкий человек не мог жить, не давая выхода раздиравшей его неистовой злобе, а потому всем неаполитанским духовникам было приказано распустить слух, что во время битвы при Веллетри король отнюдь не проявил мужества; это герцог Варгас дель Пардо руководил всем и благодаря своему нраву, крутому и не терпящему возражений, насильно увлекал короля в те опасные места,
Король, который не был героем, почувствовал себя крайне уязвленным этой новой клеветой, получившей самое широкое распространение в Неаполе. Милость, в которую недавно вошел у короля дон Дженнарино, от этого как будто на миг поколебалась. Если бы не эта дурацкая проделка — захват чужих лошадей на дороге к вершине Везувия, который неосторожно позволил себе дон Дженнарино, — никому не пришло бы в голову распространяться о подробностях битвы при Веллетри, которую король вспоминал в своих речах к войскам чаще, чем это следовало бы делать.
Король приказал молодому сублейтенанту дону Дженнарино осмотреть его конский завод в *** и сообщить ему число вороных лошадей, которых можно было бы получить оттуда для нового эскадрона легкой кавалерии ее величества, формируемого им в то время.
Домашние раздоры, вызванные в семье князя де Биссиньяно настойчивым характером донны Фердинанды, приводили в дурное расположение этого старика, и без того уже раздраженного незавидным общественным положением трех своих сыновей. История с бриллиантом, взятым из ее шкатулки без всякого возмещения, тоже сильно омрачила княгиню; она полагала, что ее муж был бы не прочь уверить своих друзей из числа духовенства, что у него связаны руки чрезвычайной благосклонностью, неотступно оказываемой молодой королевой его жене, и что он хочет извлечь выгоду из этого обстоятельства и побудить княгиню испросить должности для ее пасынков. Княгиня воспользовалась первым утренним визитом к ней дона Дженнарино, тотчас после того, как он узнал о своем предстоящем отъезде на конский завод в ***. Питая явную слабость к дону Дженнарино, извещенная о том, что несколько дней не увидит его при дворе, она сказалась больной. В ее намерения входило также досадить мужу, который в истории с кольцом, подаренным королевой, принял решение, оказавшееся, в сущности, не в пользу донны Фердинанды; хотя княгине было тридцать четыре года, иначе говоря, на тридцать лет меньше, чем ее супругу, она могла еще надеяться внушить склонность юному дону Дженнарино. Несколько тучная, она все еще была хороша собою; ее нрав особенно способствовал тому, что ее продолжали считать молодой; она была очень весела, очень легкомысленна и проявляла большую горячность, когда, по ее мнению, бывало выказано хотя бы малейшее неуважение к ее родовитости.
На блестящих придворных празднествах, устроенных зимою 1745 года, ее всегда окружала самая блестящая молодежь Неаполя. Она особенно отличала юного дона Дженнарино, у которого очень благородные и даже слегка надменные, на испанский лад, манеры сочетались с самой изящной и приветливой наружностью. Его исполненное живости и по-французски непринужденное обращение казалось донне Фердинанде особенно восхитительным у потомка одной из ветвей рода Мединасели, переселившейся в Неаполь всего полтораста лет назад.
У Дженнарино были красивые белокурые волосы, усы и очень выразительные голубые глаза. Княгиню особенно пленял этот цвет, казавшийся ей явным доказательством готского происхождения. Она часто напоминала, что дон Дженнарино, неизменно проявлявший готскую отвагу и доблесть, уже дважды был ранен братьями или супругами тех семейств, в лоно которых он вносил смятение. Дженнарино, которого эти небольшие происшествия сделали осторожным, очень редко заговаривал с юной Розалиндой, несмотря на то, что она беспрестанно находилась подле мачехи. Хотя Дженнарино ни разу не обращался к Розалинде в такую минуту, когда ее мачеха не могла бы ясно слышать его слова, Розалинда была, тем не менее, уверена, что этот юноша любит ее; и Дженнарино питал почти такую же уверенность относительно чувств, какие он внушал Розалинде.