Супергрустная история настоящей любви

Штейнгарт Гари

— Мне надо на работу, — сказал я, целуя ее в лоб, бесстрашно вдыхая то, во что она превратилась.

Впервые за сотни часов она посмотрела на меня; ресницы ее обросли коростой.

— К Джоши? — спросила она.

— Да, — сказал я. Она кивнула. В жарких штанах и удушающей рубашке я стоял, точно японский продавец, и ждал продолжения. Его не последовало. — Я по-прежнему тебя люблю, — сказал я. Никакого ответа, но и мертвой улыбки нет. — Мне кажется, мы оба старались, чтоб у нас все получилось. Просто мы слишком разные. Ты так не думаешь? — И ушел, не дожидаясь, пока она породит какую-нибудь эмоцию и тотчас возразит.

Улицы почти пустовали. Все такси убежали туда, откуда берутся такси, и без этих юрких желтых пятен Манхэттен онемел и застыл, точно

Кабул во время пятничной молитвы. По всей Грэнд-стрит доисторическими деревами, пережившими отступление ледника, торчали сожженные Кредитные столбы: разноцветные электрогирлянды обвисли перевернутыми параболами, расистские Кредитные плакаты содраны, порваны, грязными тряпками валяются на лобовых стеклах машин. Почему-то сожгли и старый фургон «Эконолинии» с наклейкой на бампере «Моя дочь — морпех США в Венесуэле» — он опрокинулся посреди улицы, изображая дохлого клопа. «Хижина „Пицца Хоть Куда“» работает, но окна закрыты картоном, как и в местной арабской лавке, и на каждой картонке печатные буквы: «Принимаем только юани простите нам тоже нада кушать». В остальном же район замечательно нетронут, а следы мародерства минимальны. Глубокая тишина утра назавтра после провального восстания третьего мира текла по улицам и окутывала безмолвные башни. Сейчас как никогда я гордился Нью-Йорком, ибо он пережил то, что переживет не всякий город, — собственное остервенение.

Выход к поездам на линии Ф забит мусором, метро явно не работает. Я пошел по Грэнд — одинокий человек, объятый густотой августа и странной жаждой жизни, не знающий, что будет дальше. Для начала мне нужны настоящие деньги, не доллары.

У дверей моего отделения «БКГШ» в Чайнатауне драконий хвост из китайцев бедно-среднего класса ждал приговора своим сбережениям. Найдут ли эти раздавленные старики в кроссовках за три юаня и с пятнистыми лысинами, практикующие тайцзицюань в Сью-ард-парке, способ репатриироваться на родину, которая теперь гораздо богаче? Обрадуются ли им там? А родителям Юнис, если они решат вернуться в Корею?

Я час простоял в очереди, слушая, как некий выходец с Карибских островов, весь в джинсе и с потрескавшейся кожей, блестевшей маслом пачули, мелодично излагает нам свою трактовку мироустройства:

— Эти «Вапачуны» и «Стаатлины» забирають наше бабло и драпають. Портять экономику, лезуть к нам в карман. Вымогають. Мафиози. Зачем подстрелили паром? Кто кем командуеть? Вот чего интересно. И вы же понимаете, нам никада ответ не скажуть, потому как мы люди маленькие.

Я хотел дать ему ответ, с которым он сможет жить, но в горле у меня ничего не шевельнулось, хотя мысль мчалась во весь опор. Не сейчас, не сейчас. Вопросы я задам Джоши.

Мой банковский счет по-прежнему был довольно жирен, так что мне выделили особого кассира, старую гречанку, переведенную из разграбленного отделения в Астории, и она разъяснила мне положение. Все мои активы в юанях относительно невредимы, однако портфель «АмериканскоеУтро» — «ЗемляОзер», «ОбъединенныеОтходыСиВиЭс» и бывший стале-бетоно-сервисный конгломерат, краеугольные камни развитой экономики — отдал концы. Четыреста тысяч юаней, два года отказа себе во всем и скупых чаевых в ресторанах — все исчезло. Если учесть июльские расходы на Юнис, у меня осталось 1 190 000 юаней. С точки зрения бессмертия я уже лежу в покойницкой. С точки зрения выживания, нового золотого стандарта американцев, я в шоколаде. Я снял две тысячи юаней — с сотенных купюр на меня посмотрели плотное лицо и прекрасная шевелюра Председателя Мао — и сунул их в носок.

— Вы самый богатый человек в Чайнатауне, — фыркнув, сказала кассирша. — Идите домой к родным.

Мои родные. Как они справляются? Что было на Лонг-Айленде? Услышу ли я вновь трели их тревожного щебета? На углу какой-то человек поймал машину и договорился с водителем о цене. Отец рассказывал, что в молодости ездил так по Москве, как-то раз даже застопил милицейскую машину — капитан хотел заработать лишний рубль. Я вытянул руку, и ко мне подкатил «Хёндэ-Хурма», весь увешанный колумбийскими

сувенирами. Я договорился о двадцати юанях до Верхнего Ист-Сайда, и следующие несколько минут под возмутительно развеселую сальсу мимо меня скользил посерьезневший опустелый город. Водитель оказался предприимчивым малым и по пути продал мне гипотетический мешок риса, который будет доставлен ко мне домой его двоюродным братом Гектором.

— Я раньше много боялся, — сказал он, сняв темные очки и уставив на меня бессонные глаза, чьи карие радужки плавали в цветах крайних полос колумбийского флага, — а теперь допер, что у нас за правительство. Пустышка! Как дерево. Разломаешь — а там ничего.Так что теперь я буду жить. И зашибать деньгу. Настоящую. Китайскую.

Я пытался на время поездки стать ему другом и экономическим поверенным, бормотал «м-мм, м-мм» тем уклончивым тоном, к которому прибегаю с людьми, если у нас нет ничего общего, но едва мы доехали, он дал по тормозам.

— Salte, hijueputa! [86] — заорал он. — Вали! Вали! Вали! — Я выбрался из машины, она мигом отбыла, а я так и не заплатил.

Улицу запрудили национальные гвардейцы.

С той минуты, когда я вышел из квартиры, я не видел ни одного военного, однако синагогу «Постжизненных услуг» окружали бронетранспортеры и пешие гвардейцы, в которых мой эппэрэт бодро опознал сотрудников «Вапачун-ЧС». (Собственно говоря, приглядевшись, я обнаружил, что флаги и эмблемы Национальной гвардии почти вовсе исчезли с их транспорта и униформ; теперь эти люди представляли только «Вапачун».) Они охраняли двери от орд взбунтовавшейся молодежи — видимо, только что уволенных сотрудников, наших красавцев Долтонов, Логанов и Хитов, наших Ав, Эйденов и Джейденов, которые издевались надо мной в Салоне Вечности, а теперь штурмовали синагогу Джоши, самый исток их индивидуальности, их эго, их грез. Мое проклятие, Дэррил в боди «СОС Ху», скакал, точно саранча в костре, пытаясь привлечь мое внимание.

86

Зд.: Вылазь, сукин сын! (исп.)

— Ленни! — закричал он, когда я подошел к гвардейцам у двери, предъявил на сканирование свой эппэрэт и коротким кивком был допущен внутрь. — Скажи Джоши, что это нечестно! Скажи Джоши, я буду работать на пол ставки. Прости, что я тебя обижал! Я хотел тебя поддержать на Мисо-обжираловке в ноябре. Ну Ленни!

Я глянул на них с верхней ступеньки. Как они великолепны. Как восхитительны, как модны, как молоды. Даже посреди катастрофы их нейроусовершенствованные мозги проворно щелкали, пытались разгадать загадку, проникнуть внутрь. Эволюция подготовила их к достойной жизни, а теперь цивилизация вокруг распадалась. Вот ведь невезуха!

А потом я оказался внутри — в святая святых тоже толпились гвардейцы при полном параде. Пять табло разом щелкали как безумные — у большинства сотрудников «Поезд отменен». Звучало так, будто стаи голубей слетелись к нам в контору на крылатые бои. Я задержался у оконного витража с племенем Иудиным, представленным здесь львом и короной, и впервые за все эти годы вспомнил, что для нескольких тысяч человек синагога была когда-то местом поклонения.

Остатки сотрудников еще населяли кабинеты, однако разговоры их были погребальны и напряженны. Никаких водородных показателей кислотности, «умной крови» или «бета-лечения». Слово «триглицериды» не звенело в туалете, где мы, мужчины из «Постжизненных услуг», подолгу органически срали, освобождаясь от всей растительности, что нас обременяла. По пути наверх я остановился у стола Келли Нардл. Пуст. Исчезла. Я машинально потянулся за эппэрэтом, хотел послать ей сообщение, но потом сообразил, что исходящая передача данных не работает. И ни с того ни с сего вновь испугался за родителей.