Суровая путина
Шрифт:
— С длинной рукой под церкву. Знаем мы таких торбохватов, — не унимался рогожкинец.
— Ну и человек! Настоящий клещ, — безнадежно махнул рукой высокий рыбак. — Цепляется ко всем, а из-за чего?
Пререкания оборвались, когда в круг вступил Малахов.
— А-а, Яков Иванович! Мое почтение! Сколько лет, сколько зим! Здорово, сваток!
— Тю-у! Глянь-ка. Откудова бог нанес? Яша, идол!
Недвиговцы обступили Малахова, обрадованно трясли его руки. Малахов, по-медвежьи переминаясь, добродушно ухмылялся.
— Ах вы, чудаки! Еще
Малахов неторопливо подошел к своим саням; порывшись в укладке, вернулся, держа подмышкой баклагу.
— Станишники, еще до утра далеко, а карежит мороз здорово. Давайте разговляться ради скачкового праздника.
— Да я за ради твоего приезда бочку выпью, — приветливо махнул рукой чубатый недвиговец, показывая из лохматого треуха курносое веселое лицо.
Знакомых Малахова оказалось много. Разливая в подставляемые жестяные кружки водку, Малахов сыпал шутками.
— А это — хлопцы с соседнего хутора, — пояснил он, указывая на Аниську, Панфила и Илью. — Это ребята, каких мало, а вот приехали страдать через атаманские порядки.
После водки развязались языки, румяно залоснились обожженные морозным ветром лица. Малахов подливал. Выпил и Аниська. Сладко закружилась голова, склонило в дрему. Он прислонился к холодному Камышовому прикладку, вяло прослеживая в памяти пережитое за вечер. Кто-то услужливо кинул войлочную подстилку, сказал добрым голосом:
— Укрывайся, парнище. До зари еще далеко.
Голос казака, кинувшего подстилку, показался Аниське знакомым.
Привстав, он обернулся и не поверил своим глазам: от него смущенно отворачивал веснушчатое лицо рогожкинский задира-казак… Теплое, невыразимо приятное чувство охватило Аниську. Он натянул на голову полушубок, зажмурился.
Отдаленно, неясно звучала людская речь. Аниська не слушал ее, думал:
«Вот тебе и казаки. Хорошо знает их Малахов. Он с ними сговорится».
Тихо шуршал над головой камыш. Под шалаш задувал жесткий ветер, крутил серебряную пыль снега. Земля отвечала предзаревой тишине частыми глухими стонами. Это рыбаки рубили по Дону дышавшие пресным запахом воды проруби. Где-то в коше прокричал неведомо откуда завезенный петух.
Аниське на мгновенье показалось, что он в хуторе — все отошло в приятно затягивающий туман, — Аниська задремал.
Утро развернулось над гирлами мутное, серое. С низовьев ползли низкие, засиненные оттепелью тучи. Далекие, заброшенные в бурожелтые камыши хутора хмарно темнели, заволакиваясь вьюжистой мглой.
По заповедным участкам Дона, по устьевым притокам дымили кострами рыбачьи таборы. Закованное в лед стремя реки рябило правильными рядами прорубей, обозначенных камышовыми метками. У каждой из крайних от берега прорубей, качаясь от ветра, болтались дощечки с грубо выведенными на них номерами сотен. На берегу, будто полки в боевой готовности, строились ватаги. Тесные ряды саней, конных, ручных, с рогатками на задках для сетной клади, громоздились у берега.
Не рыбачье
У кошей — азартное торжище. Наехавшие из города торговцы пивом, табаком, сластями наперебой предлагают свой товар. В толпе шныряют сбитенщики, угощая озябших людей сбитнем, сдобными кренделями.
От главного коша быстро прошагали хуторские атаманы во главе со старшиной «скачков» Козьмой Петровичем Коротьковым.
Круглое лицо рогожкинского прасола в пушистой раме спущенного треуха раскраснелось от мороза. Маленькие глазки весело скользили по застывшей в напряженном ожидании толпе. Козьма Петрович шагал осанисто, как главнокомандующий. За ним, выставив из лисьего воротника необъятной купеческой шубы поседелую от инея бороду, важно и тяжело ступал Осип Васильевич Полякин. Дойдя до берега, Коротьков остановился, самодовольно жмурясь.
— Господи, помилуй! Сколько миру-то, а? Осип Васильевич… И все на нее, на матушку-рыбу… Как, по-твоему, пойдет дело?
Осип Васильевич втянул носом воздух, глянул вниз по Дону.
— Пойдет, — уверенно ответил он.
Коротьков грузно влез на сколоченную из досок шаткую вышку, сняв треух, перекрестился на восток. Вскинув голову, неуклюже махнул треухом. Стоявшие внизу пихрецы дали нестройный залп. На шест вышки с ревом взвился трехцветный флаг.
Козьма Петрович сошел с вышки, все еще не надевая треуха. Его чуть не сбили с ног: толпа закружила его, понесла.
«Господи, помилуй», — шептал Коротьков и улыбался торжественно и радостно.
Земля дрожала от сотен обутых в кованые сапоги ног, от тяжелой лошадиной рыси.
Ватаги обрушились на Дон лавой, спеша наперегонки, каждая к своей номерной проруби. Сани подлетали к полыньям, словно орудия, готовые к стрельбе. Мигом выпрастывались сети, забрасывались в парующие темные провалы во льду.
Воздух накалялся от диких, как на пожаре, выкриков.
— Тяни-н!
— Подтягивай!
— Запускай прогон! [30]
— Отступись. Чего рот разинул?!
— Да бей его, нехай не лезет.
Вдоль прорубей стоили с баграми люди. Лица их были злы, неузнаваемы. Казалось, рыбаки каждую минуту готовы кинуться друг на друга, как изголодавшиеся волки. У выгребных ополоней уже черпали из перегруженных сетей рыбу…
Как мухи над сладким блюдом, кружились у тонь перекупщики.
Они щеголяли красноречием, звонили прасольским серебром, били себя в грудь, закатывая глаза. Они кричали такими плачущими, искренними голосами, так яростно божились, что невольно думалось: не хочет ли и в самом деле человек снять с себя последнюю рубаху, чтобы сделать добро для развесившего уши, обескураженного рыбака. Какие уж тут барыши, боже мой!
30
Прогон — шест для запускания сеток под лед.