Суровая школа (рассказы)
Шрифт:
— Пошел ты… знаешь куда! Орден в Боснии получишь, а пока вот тебе! — И, обернувшись к скале, спокойно, по-крестьянски показал кукиш.
Связной, рано поутру заскочивший к Миле обогреться, заслышав голоса, схватил автомат и метнулся к окну — посмотреть, что там. Пораженный, он едва выговорил:
— Вот он, Шоша!
— Господь с тобой, неужто он? — И, забыв о своей обычной сдержанности, Миля забегала по комнате, растерянная и взволнованная, будто ее застали врасплох долгожданные гости. Бросаясь из угла в угол, она с трудом разыскала старую куртку Перо и, натягивая ее на ходу,
Голова колонны уже миновала их двор, и было ясно, что к Миле никто не собирается заходить. Позади, немного в стороне, шагал Шоша, хмурый, суровый, но без всяких следов усталости на лице.
«Вот он, вот он! — догадалась Миля, не сводившая с него удивленного взгляда. Значит, вот он какой, этот прославленный «командир Козары», о котором распевают песни на каждой сходке и во всех отрядах. — В детстве, наверно, каждый день ему попадало», — заключила она, представляя себе, каким озорным, чумазым и беспокойным сорванцом был когда-то этот подтянутый и строгий мужчина, которого в одинаковой мере боялись и любили.
— А ты, бабка, дом сторожишь? — резко и насмешливо крикнул он, останавливаясь перед воротами.
— Что поделаешь, дружок, разбрелись мои кто куда, вот и поджидаю их теперь, чтоб им было где укрыться.
Шошин вестовой, смуглый и стройный паренек, подбежал и что-то шепнул ему на ухо. В ту же минуту Шоша улыбнулся и проговорил, словно извиняясь:
— А, так ты и есть та самая мамаша Миля? — И он с любопытством посмотрел на нее. — Ну, если уж каждому партизану родной матерью была, вынеси и Шоше водички, что ли, пересохло у меня в горле за эту ночь, пока ползли сквозь немцев.
Возвращая пустую чашку, он серьезно посоветовал ей:
— Смотри, уходи-ка ты отсюда поскорее, теперь не до шуточек. Видишь, мы отступаем, а они ничего тебе не простят, помни об этом.
— Вот и Шоша знает, что они мне этого не простят, с гордой улыбкой шептала Миля, провожая взглядом маленькую колонну, уже исчезавшую за старой буковой рощицей. — Эх, жаль, не случилось здесь моего Перо, рад бы и он был взглянуть на Шошу.
Еще, два дня провела Миля в полном одиночестве. От Перо и девочки не было ни слуху ни духу. Справа стрельба поднималась все выше, и уже совсем высоко в горах, громче самых мощных громовых ударов, грохотали взрывы гаубичных снарядов. Упорно и методически немцы, начав с шоссе, били по центральному партизанскому госпиталю.
На третий день, рано утром, к дому Мили подошла пестрая и суетлива.»: толпа вооруженных людей — четницкая группа поручика Мутича, который еще прошлой весной дезертировал из батальона Джурина, с десяток легионеров в немецкой форме и с ними одетый в штатское, но вооруженный револьвером учитель Бабич, перед самым наступлением сбежавший в Санский Мост.
Окружив двор со всех сторон, они с руганью ворвались в дом и, направив дула винтовок в лицо оторопевшей от неожиданности Мили, заорали:
— Кто у тебя, отвечай!
Перепуганные больше, чем она сама, они торопливо обшарили все углы и, наконец поняв, что дом пуст, осмелели и грубо вытолкали женщину на улицу:
— Выходи, старая сука! Сейчас узнаем, где эта банда кормится!
На Милю посыпались удары
Широко расставив ноги, заложив руки за спину, опутанный ремнями и ремешками, Мутич смерил Милю с ног до головы злобным и недовольным взглядом, будто в чем-то неприятно разочарованный. Он ожидал встретить здоровенную, грубую и крикливую крестьянку, настоящего гайдука в юбке, а перед ним стояла самая обыкновенная, ничем не примечательная пожилая женщина, какую можно увидеть почти в каждом крестьянском доме. И больше всего обозлило его то, что женщина эта с поразительной очевидностью была похожа на его родную мать.
Ощущая раздражающий зуд на давно не бритых щеках, он сердито закусил губу и с гадливостью процедил:
— Так это ты и есть мамаша Миля? Вот уж никогда бы не подумал!
— От этого ода еще вредней и опаснее, — не глядя ни на кого, как бы между прочим, вставил учитель Бабич.
По голосу и поведению этого человека Миля поняла, что он здесь главный и самый опасный из тех, кто сегодня идет за Мутичем, и что единого его слова достаточно, чтобы лишить человека жизни.
— Так это ты кормишь партизанские штабы? — снова спросил Мутич, но словно бы с сомнением в голосе, словно все еще не верил в это и надеялся услышать отрицательный ответ.
— Кормила, — спокойно и просто, сама себе удивляясь, проговорила Миля.
— И Петара и Джурина кормила? — уже громче спросил Мутич, пристально вглядываясь ей в лицо.
— И Петара и Джурина! — совсем смело и твердо сказала старая женщина, чувствуя, как в груди у нее поднимается и растет что-то торжественное и волнующее, а Мутич почему-то отодвигается куда-то и расплывается.
Не ожидая, что дело примет такой оборот, четники подходили к группе, окружившей Милю и Мутича, и с любопытством рассматривали женщину. Даже Бабич выжидательно остановился в сторонке, бросая на нее быстрые и внимательные взгляды.
Глядя на толпу людей, сбившихся перед ней, Миля вдруг с ясностью ощутила, что это именно та, другая, вражеская сторона, а она, одна-одинешенька, полураздетая на таком морозе, представляет и защищает сторону Джурина, Шоши, Миланчича и всей партизанской армии. Взволнованная и гордая, не замечая больше, что стоит босиком на снегу, и даже забыв, где находится, Миля подумала: «Вот дошла и до меня очередь. Только бы не осрамиться».
До огорчения простым и обыденным показалось ей это последнее мгновение — голова долой и прощай жизнь. Ни страха, ни печали. Неужели так погибают?
— И Шошу кормила? — из бесконечной дали доносится до нее голос Мутича.
— И Шошу, — словно чужой, слышит она собственный голос.
— И Славко Родича? — настойчиво и злобно продолжает спрашивать кто-то, вероятно Мутич.
— И Славко Родича! — впервые в жизни солгала старая женщина, так как Славко она даже не видела.
— Тоже кормила? — рубил слова упорный голос, а кто-то перед ней, неуклюже и остервенело, стаскивал винтовку с плеча, и женщина смутно догадалась, что это делается из-за нее.