Суровая школа (рассказы)
Шрифт:
— Как можно! — кипятился Николетина. — Тут кто-то подкапывается под державу и воду мутит, а ты говоришь «что ж поделаешь»?
— Ну а что делать-то? — приподнялся Йовица, и в его голосе зазвучала извечная крестьянская тоскливая беспомощность. — Разве меня когда кто спрашивал насчет державы? Налог с меня брали, только и всего.
– ' Что верно, то верно… Никто нас не спросит, никто не послушает.
— Твоя правда, — пробормотал Йовица, — как бы все это опять на бедолагу крестьянина не обрушилось…
Наутро стало известно, что началась
— Кол-то я бы и сам нашел, да еще получше, — возмущался Николетина, беря карабин за дуло. — Не больно-то с этим повоюешь.
Несколько раз они строились в маршевую колонну, но затем или раздавалась команда «вольно», или они разбегались от авиации по ближним зарослям и оврагам, лишь затемно возвращаясь в казармы. Вокруг начали шнырять подозрительные личности в штатском: одни советовали солдатам идти по домам, другие насмехались, говорили, что все пропало, грозили, уговаривали отдать оружие. Николетина слушал их в хмуром молчании, а когда какой-то зеленоглазый и белобрысый тип будто в шутку потянулся к его винтовке, он резко отстранился и отрубил:
— Осади назад, шпак!
Помрачневший Йовица украдкой вздыхал, посматривая на своего рослого товарища. А Николетина после долгого угрюмого молчания вдруг загудел:
— Говорил я тебе, что тут кто-то мутит и подкапывается! Так и чую под башмаками — гад какой-то роет да буравит.
Йовица недоверчиво вгляделся в Николины разномастные башмачищи, похожие на копыта, и испуганно замигал.
— Неужто правда?
— Не веришь? — почти оскорбленно спросил парень. — Ей-богу, роет. Во мне прямо отдается, и такая на меня слабость и оторопь нападает, как вроде я уже и не солдат… будто распоясали меня, разоружили… ни дать ни взять пленный.
— Вот-вот! — понимающе поддакнул Йовица. — И я что-то такое замечаю, вроде тоска какая во мне засела…
— Ага, тоска, — мрачно вздохнул Николетина. — Я сначала думал, что это я от солдатского пайка хвораю, а потом гляжу — нет, не в том дело, а подкапывается под нас какой-то дьявол, точит, как червь под корой. Я неприятеля-то и в глаза не видел, а уже — черт его знает… будто меня давно кто-то отдал немцу в руки.
— Вот-вот, так и есть! — быстро подхватил Йовица. — Ходишь сам не свой, все мерещится, будто враг тебя уже за горло схватил.
Дня через три-четыре они получили кое-что из боеприпасов и двинулись вперед. Два раза выходили из вагонов, занимали позицию в кустах над железнодорожным полотном, опять грузились и продолжали путь. Потом шли маршем и, смертельно уставшие, без ужина, расположились на ночлег на плоскогорье, возле чабанских хижин, над шоссейной дорогой.
Вдыхая знакомый запах сосны, дыма и овец, Николетина уныло качал головой.
— Нет, дружище, не похоже это на войну. Все мы чего-то тянем, все в горы отходим, будто прячемся от неприятеля.
— Ей-богу,
Когда рассвело, пронесся слух, что ночью офицеры, покинув часть, сбежали. Брошенные солдаты заметались и загалдели, не зная, куда податься и что делать. Потом стали группами расходиться, растворяясь в сумрачном ельнике. Некоторые двинулись вниз, к дороге.
— Что ж это такое, Йовица? — озираясь, спрашивал Николетина, небритый, опухший и страшный. — То ли мне снится, то ли…
— Да не снится тебе… Видишь, все пропало.
— Что пропало?
— Держава, разве не видишь?
— Откуда мне видеть, горемыке? Вижу только, что войско расползается, а почему, из-за чего?
— Эх, Ниджо, Ниджо, сдается мне, из-за того самого, что давно под твоими башмаками роет да буравит.
— Выходит, вот оно и вылезло на свет божий, — подхватил Николетина. — Смотри-ка, как оно снимает с солдат ремни, заставляет бросать винтовки, патроны. Говорил я тебе: прежде чем хоть одна винтовка выстрелит, мы уже в плену будем. Проснешься однажды утром и увидишь…
— Вижу, вижу, что тут говорить… вот оно, это самое утро, и есть.
Они поднялись на оголенный гребень над хижинами, словно оттуда, с высоты, легче разобраться в том, что делается вокруг. Первое, что наверху донес до их ушей ветер, было какое-то жужжание, которое все нарастало и приближалось. Николетина несколько мгновений внимательно вслушивался, потом вдруг побледнел и пробормотал, вглядываясь в даль:
— Вот они!
— Кто, кто?
— Немцы! Неприятель! Вон, за первым поворотом на дороге!
Как будто поставленный здесь дозорным, Николетина взволнованно оглянулся, чтобы дать сигнал о появлении противника. Оглянулся и остолбенел. Позади — никого.
Последние солдаты были ужо едва различимы на далеких пастбищах, точно муравьи уползали.
Угнетенные и безмолвные, парни долго смотрели на оживший участок дороги, по которому двигалась немецкая мотоколонна. Потом Йовица с трудом выдавил:
— Говорю тебе, пропадает держава!
— Пропадает, пропадает, — задумчиво подтвердил Николетина, может уверяя самого себя, что это правда. — Погибает без единого выстрела, а я, ей-богу, думал, что одой жандармы продержатся самое меньшее полгода, столько их было!
Они стояли на гребне, потерянные, одинокие, как сироты. Зябко поеживаясь, словно от сырости, Николетина подавленно спросил:
— А теперь куда податься?
— Домой, куда же еще, — пробормотал Йовица.
— Это ты кстати припомнил, — невесело усмехнулся Николетина, — а то я совсем что-то растерялся, будто нет у меня больше ни кола ни двора. Первый раз на моих глазах держава пропадает, никак в себя не приду.
Он помолчал и грустно добавил:
— Вот был бы жив мой покойный дед Тодор, может, присоветовал бы что. На его веку сколько властей сменилось: и турецкая, и австрийская, и… а он каждый раз выпутывался и жив оставался.