Суровые дни. Книга 1
Шрифт:
Чем ближе он подходил, тем явственнее различались отдельные голоса. Навзрыд, причитая, плакала женщина, долетали проклятия мужчин.
Махтумкули замедлил шаг. Совесть его была чиста и сердце спокойно, но даже храброму вдруг не войти в горящую печь. Какой же прием ожидает его? О как подло и грязно устроен ты, нелепый мир! Там туркмен обливается слезами и кровью от злодеяний кизылбаша, здесь кизылбаш стонет от кровавых дел туркмена… Ну что же, — подумал поэт, — если суждено погибнуть, пусть погибну от рук людей — в конце концов на мне тоже есть доля вины, я, не сумевший остановить злодейство,
Из ворот крепости выехали два всадника, поскакали навстречу. Приблизившись, придержали коней.
— Подними руки! — приказал тот, что помоложе.
Второй, седоватый и насупленный, молча смотрел с откровенной враждебностью.
Махтумкули засунул руки поглубже за кушак, спокойно сказал:
— Проведите меня к Шатырбеку!
Его спокойствие и повелительные нотки, прозвучавшие в голосе, удивили кизылбашей. Они переглянулись и медленно поехали за неторопливо шагающим Махтумкули.
С наружной стороны крепостной стены, накиданные штабелем, лежали трупы джигитов. Они лежали как валуны, сброшенные с гор подземным толчком, — холодные и неподвижные.
Молодой кизылбаш с угрозой сказал:
— Своими руками зароешь их, поганый туркмен!
Махтумкули промолчал, вглядываясь в убитых и содрогаясь от возможности увидеть знакомое, близкое лицо. Непрошеные слезы застилали глаза, и старый поэт торопливо моргал.
У ворот крепости уже собралась толпа. Она встретила Махтумкули таким яростным воем, словно он один являлся виновником всех несчастий. Одни осыпали его неистовыми проклятиями, другие выкрикивали угрозы, потрясая сжатыми кулаками. Со свистом рассекая воздух, прилетел камень, глухо ударил в плечо. Махтумкули пошатнулся.
Толпа ярилась все сильнее. Из нее, размахивая топором, выскочил худой старик с красной от хны бородой.
— Кровь моего сына на тебе, палач-туркмен! Издохни, как собака!..
Топор взметнулся вверх. Чья-то рука удержала его. Крашеный старик, дергая ручку топора, ругался страшными словами, брызгал слюной.
Сквозь толпу пробились два всадника. В одном из них, важном и богато одетом старичке, Махтумкули с трудом признал своего собеседника из Куня-Кала, возродившего в душе поэта надежду на встречу с братом Мамедсапа. Не меньше был удивлен встречей и Тачбахш-хан. Ему сказали, что пойман какой-то туркмен, но он никак не ожидал, что им окажется Махтумкули.
Поддерживаемый нукером, он слез с коня, благочестиво поднял к небу сложенные руки.
— Тысяча благодарений аллаху, продлившему приятную встречу!.. Вторично приветствую вас, шахир! Добро пожаловать!
Недоумевающая толпа молчала. Старик с топором стоял, раскрыв от изумления рот: сам Тачбахш-хан почтителен с этим туркменом!
— Глупец! — сказал ему Тачбахш-хан. — Ты знаешь, на кого поднял руку?
Старик не знал, однако опасливо подался в толпу. Попятились и другие.
— Пойдемте, поэт, — сказал Тачбахш-хан и махнул рукой собравшимся — Расходитесь!
У дома Шатырбека красивая смуглая женщина вдруг бросилась к ногам Махтумкули, целуя полу его халата. Старый поэт узнал ее.
— Встаньте, сестра, встаньте! — сказал он.
— Вы спасли их! — женщина стремительно обняла
— Успокойтесь, сестра, — сказал Махтумкули и погладил девочку по волосам. Затем склонился к мальчику, смело глядящему на него черными бусинками глаз:
— А тебя как зовут, джигит?
— Хебиб, — ответил мальчик и потупился.
Тачбахш-хан провел поэта в комнату для почетных гостей, усадил, подав две подушки, приказал слуге:
— Кальян!
И усевшись напротив Махтумкули, хитровато сощурился:
— Вы знаете женщину, которую спасли от позора, а может быть, и от смерти?
— Нет, не знаю, — ответил Махтумкули. — Достаточно, что она человек.
— Мерхаба, поэт! Добрые помыслы не знают своей цены! Мерхаба! Аперин!
Слуга принес кальян.
— Приготовьте чай и еду! — приказал Тачбахш-хан и с видимым удовольствием затянулся. Кальян забулькал, ароматный голубоватый дымок потянулся по комнате.
Когда кальян разгорелся, Тачбахш-хан протянул мундштук Махтумкули и сказал:
— Дилкеш-ханум, старшая жена Шатырбека, до смерти не забудет вашу доброту.
Махтумкули жестом отклонил кальян, исподволь наблюдая за собеседником. Тот теперь ничем не напоминал бедного крестьянина, измученного нуждой и жизненными невзгодами. Сейчас он был одет в бархатную жилетку, новенькие сапоги из тонкой кожи, высокую шапку золотистого каракуля и казался человеком преуспевающим, весьма довольным и жизнью и самим собой.
— Могу я узнать, кто вы на самом деле? — спросил поэт.
Тачбахш-хан, выпустив плотное облачко дыма, разогнал его ладонью, самодовольно засмеялся:
— Валла, поэт, трудно прожить на этом свете без лжи! В Куня-Кала я говорил вам слова, которых не следовало говорить. Но что мне оставалось делать? Сказано: «Охота без хитрости не бывает». А этот мир — сплошная охота, весь смысл его — в хитростях и уловках. Валла, раб божий не виноват! Да, я обманул вас в Куня-Кала, я даже лохмотья на себя напялил, хотя, хвала всевышнему, до сих пор пока ни в чем не нуждаюсь. И зовут меня не Гуламали — таких имен в нашем роду никогда не водилось. Я Тачбахш-хан, меня многие в самой столице знают! Я пировал с самим шахом Агамамедом, да будет светлым его чело! И нет стран, которых я не видел, и краев, где бы не побывал. Я как-нибудь расскажу вам об этом.
— Тачбахш-хан… — задумчиво повторил Махтумкули. — Вы родственник Шатырбека?
— Шатырбек мой младший брат. Сын моего дяди по отцу. Вы не сердитесь за мой обман?
— Нет, — сказал Махтумкули, — не сержусь… Но скажите, все, что вы говорили о Мамедсапа, — тоже неправда?
— Сожалею, но да.
— Печально, — после некоторого молчания произнес Махтумкули. — Нежен цветок, но сердце человека нежнее, его легко ранит не только колючка, но и грубое слово.
— Я виноват перед вами, что использовал имя вашего брата, — оправдывался Тачбахш-хан. — Но разве в борьбе различают средства! Я просто искал случая послать вестника к Селим-хану. Но, аллах свидетель, я сегодня же пошлю всадников во все концы, и через несколько дней они обязательно принесут весть о вашем брате, если, конечно, он еще не покинул этой юдоли слез и печали.