Сущий рай
Шрифт:
Неудобства, связанные с бедностью, угнетали его. Грязная комнатушка, казавшаяся вначале таким хорошим убежищем, теперь внушала ему отвращение. Он с трудом ел пищу, которую торопливо совали посетителям в дешевых ресторанах. Его возмущение каждый день подогревалось вынужденным созерцанием риплсмировского богатства. Если бы он принадлежал к типу людей раболепных, он мог бы добиться различных милостей, подмазываясь к мистеру Риплсмиру. Но какой смысл отказываться от одного неблагородного рабства только затем, чтобы поддаться другому?
Бедность означала, кроме того, нездоровую изоляцию. В Лондоне у Криса было немного знакомых,
Ни одна из тех, что так легко скользили мимо него, не обращала внимания на бедно одетого молодого человека с бледным, застывшим лицом, который стоял на краю тротуара и мечтательно смотрел на них застывшим взглядом. Такой взгляд был, наверное, у героев Де Куинси, когда они бродили по грязным тротуарам своей каменной столицы-мачехи.
В таком настроении Крис вышел из дому как-то в воскресенье, чтобы встретиться со своим другом Хоудом, приехавшим из колледжа на конец недели. Не желая показывать Хоуду свое мизерное обиталище, Крис назначил ему свидание у портика Британского музея.
День был мягкий, влажный и бесцветный, окутанный меланхолической скукой всех лондонских воскресений. Крис явился слишком рано и бродил без дела у портика, читая надписи на мемориальной доске жертвам мировой войны и размышляя над каменным божком, привезенным с острова Пасхи.
В двери музея лениво вливался поток обычных воскресных посетителей: оживленные молодые люди в поношенных пиджаках и без шляп, девушки с болезненными лицами, маленькие вялые семейные группы, изредка кто-нибудь менее угнетенный бедностью, чем другие. Зачем они сюда пришли? Чего они здесь ищут? — хотелось спросить Крису. Что могло привести их сюда, кроме пустого любопытства или потребности избавиться — все равно как, лишь бы бесплатно — от скуки незанятого дня? Один только род посетителей не вызывал у него никаких сомнений. Кучки бедно одетых детей, шумно и в то же время робко взбиравшихся по ступенькам, держась за руки, очевидно, были посланы сюда, чтобы папа и мама могли спокойно побыть вдвоем в воскресенье; и поосторожнее там, чтобы с вами чего не случилось…
— Привет! Почему вы так мрачны? Что-нибудь случилось? — Это был голос Хоуда.
Выведенный так внезапно из задумчивости, Крис выдал очень неплохую пародию на то, как обычно вздрагивает Риплсмир. Он рассмеялся.
— Привет, — сказал он, пожимая руку Хоуду. — Я наблюдал за прохожими и спрашивал себя, почему у них такая унылая жизнь?
— Откуда вы знаете, что она унылая? — возразил Хоуд.
— Посмотрите на их лица: никакого иного выражения, кроме беспокойства или тревоги. Да, посмотрите, как они идут. Одни плетутся нехотя, лениво, у других какая-то напряженная, дергающаяся походка. Впечатление такое, что все они влачат безрадостное, бескрасочное существование. Отчего это?
— Это объясняется очень просто, — сказал Хоуд, вовлекая Криса в хождение
— Может быть, вы и правы, — с сомнением сказал Крис, — но неужели веселость определяется годовым доходом? По-вашему, богачи такие уж веселые?
— Нет, они совсем не веселые, — сказал Хоуд. — Но ведь их богатства нажиты грабежом и обманом, и поэтому они, естественно, пребывают в тревоге и беспокойстве. Не может быть настоящего счастья при капиталистическом строе.
— Возможно; но неужели все это так просто? Не знаю, что вы подразумеваете под «капиталистическим строем», но если вы подразумеваете такой общественный строй, при котором одни богаты, а другие бедны, — тогда мир не знал веселья со времен первого фараона. А это явная бессмыслица.
— Класс рабов всегда был и будет несчастен, пока не наступит бесклассовое общество.
— Хорошо, но вот вам пример, — возразил Крис. — Был ли когда-нибудь более угнетаемый и эксплуатируемый народ, чем негры? А между тем, если нам каким-нибудь чудом удается услышать настоящий негритянский смех, мы все улыбаемся и на душе нам становится легче.
— Что вы хотите этим сказать? — нетерпеливо спросил Хоуд.
— Только то, что веселость — это лишь душевное состояние… Я могу лишь пожалеть, что у меня сейчас не очень-то веселое состояние духа. Вот мы с вами ходим возле Британского музея. Могу ли я привести себя в состояние восторга перед этим храмом — обратите внимание на классические колонны, — перед этим храмом человеческой мудрости? Нет, потому что даже здесь нас преследует человеческая глупость и наклонность к разрушению. Посмотрите на этот фетиш с острова Пасхи, на этот символ бога, почитаемого или забытого, на это выражение человеческого невежества и страха. Мы вышли из этого состояния лишь затем, чтобы впасть в другое, столь же гнусное. Вон там, смотрите, стена с высеченными на ней именами работников музея, убитых в последней войне. Вот вам два проявления полной несостоятельности человеческого духа.
— Ну, ну, — поощрительно сказал Хоуд. — Вы совершенно правы. Согласен. А дальше что?
— Вы когда-нибудь присматривались к людям, пережившим войну, эту так называемую великую вдохновенную борьбу за свободу? К людям вроде Чепстона, моего отца и других людей среднего возраста? Они считают себя свободными от всех дальнейших усилий. Они были на войне, и поэтому они выше всех, кто жил до нее или после. Они безупречны, а мы — гнилые дегенераты. У молодого поколения, видите ли, кишка тонка. А, что? А ведь величайшее их достижение — напиться пьяными и болтать о минных полях и о том, какими они были замечательными ребятами.
— Мы все страдаем от ветеранов войны, — со смехом сказал Хоуд. — Но их ничто не исправит. Они останутся такими до последнего издыхания.
— Нас, может быть, ожидает их участь, — мрачно сказал Крис. — Почему над нами и над всем миром нависает эта страшная тяжесть? Они смотрят назад, на прошедшую войну, мы — вперед, на войну грядущую…
— Совершенно верно, так оно, конечно, и будет, — согласился Хоуд. — Если только мы сами не примем каких-нибудь мер. Капиталистическая экономика неизбежно приведет к войне. Вот если бы вы пришли как-нибудь на одно из наших собраний…