Сущность зла
Шрифт:
– Как так?
– Знаешь, Джереми, что такое болезнь Южного Тироля?
– Нет… – смешался я. – Понятия не имею.
– Алкоголь.
– Эви была алкоголичкой?
– Не Эви. Ее мать. Женщину бросил муж, коммивояжер из Вероны, где-то в семидесятых, сразу после рождения Маркуса. Но и до того жизнь ее была не сахар, уверяю тебя.
– Почему?
– Другие времена, Джереми. Видишь мое имение?
– Вельшбоден?
– Знаешь, почему я приобрел его чуть ли не за горстку орехов?
– Потому, что у тебя деловая хватка?
– И это тоже. Можешь ты перевести название?
– Вельшбоден?
– Genau.
Местный
– Слово Walscher, или Welsher, или сколько других его искажений не существует в округе, – ключевое слово для того, Джереми, кто хочет понять, какой мусор заметают тут под ковер.
22
Литературный немецкий язык (нем.).
Он намекал на этническую вражду, которая началась после Второй мировой войны и о которой я немало слышал.
– Итальянцы против немцев, немцы против итальянцев? Белфаст со штруделем? [23]
– Walscher означает иностранец, чужак. Пришлый. Но в дурном, уничижительном смысле. Вот почему я купил землю за смешную сумму. Потому, что на ней жили Walscher.
– Но конфликт…
– Конфликта больше нет благодаря туристам и Господу Богу. Но где-то под спудом всегда тлеет искра…
23
Межнациональная рознь в Южном Тироле сравнивается с более известным религиозно-этническим конфликтом в Ирландии.
– Неприязни.
– Мне нравится, хорошее слово. Корректное. Именно так. Этнический конфликт между хорошо воспитанными людьми. Но в шестидесятые годы, когда мать Эви и Маркуса вышла замуж за коммивояжера из Вероны, этнический конфликт проходил под взрывы бомб. В свидетельстве о рождении фамилия Эви значится как Тоньон, но если ты спросишь у местных, тебе ответят, что Эви и Маркус звались Баумгартнер, по материнской фамилии. Понимаешь? Наполовину итальянское происхождение оказалось перечеркнуто. Мать Эви вышла замуж за итальянца: можешь представить себе, что означал в те времена смешанный брак?
– Уж никак не красивую жизнь.
– Никоим образом. Потом муж ее бросил, а алкоголь уничтожил ту последнюю малость здравого смысла, какая еще оставалась у нее в голове. Маркуса вырастила Эви.
– Мать еще жива?
– Мать Эви умерла через пару лет после того, как мы похоронили ее детей. На кладбище она не явилась. Мы зашли к ней домой: она валялась на полу, на кухне. Была пьяная в стельку и все спрашивала, не хотим ли мы… ну, не хотим ли…
Вернер засмущался, и я выручил его, задав вопрос:
– Она промышляла проституцией?
– Только когда кончались деньги, которые ей удавалось скопить, подрабатывая то тут, то там.
Мы еще немного прошлись в молчании. Я слушал, как
Проплывавшее облако затмило солнце, потом продолжило свой путь на восток – мирное, безразличное к трагедии, о которой Вернер рассказывал мне.
– А Курт? – спросил я, чтобы нарушить молчание, которое начинало меня тяготить.
– Курт Шальтцманн. Старший из троих. Он тоже был славный малый. – Вернер остановился, отломил ветку от сосны с темным узловатым стволом. – Знаю: в подобных случаях всегда так говорят. Но поверь мне: они вправду были славные ребята.
Вернер умолк, а я, чтобы заполнить паузу, проговорил вполголоса:
– В восемьдесят пятом я хотел стать питчером [24] в команде «Янкиз» и был влюблен в мою тетю Бетти. Она пекла невероятно вкусные маффины. О тех годах у меня прекрасные воспоминания.
– В наших краях в те годы было еще хуже, чем в войну, поверь мне. Молодежь уезжала, а кто оставался, травил себя алкоголем. Как и большинство тех, кто постарше. Не было ни туризма, ни субсидий на сельское хозяйство. Не было работы. Не было будущего.
24
Питчер – игрок бейсбольной команды.
– Почему же тогда Эви и прочие остались?
– А кто тебе сказал, что они остались?
– Значит, они уехали?
– Эви – первая. Она была не только умница, она была красавица. А знаешь ли ты, что случалось в те годы с красивыми и умными девушками в наших краях?
– Они выходили замуж и начинали пить?
Вернер кивнул.
– Первый попавшийся говнюк, а их тут полно, вскружит девчонке голову, обрюхатит ее, а потом принимается лупить ремнем, если в холодильнике недостаточно пива. А со временем, будь уверен, получается так, что пива всегда не хватает. Эви видела, что случается с женщинами, которые теряют голову из-за говнюков.
Я впервые слышал, чтобы Вернер употреблял такие слова.
– У Эви был план. Она закончила школу с самыми высокими баллами и получила стипендию для учебы в университете. И она, и Маркус владели двумя языками, но мать отказывалась говорить по-итальянски, к тому же их приучили к фамилии Баумгартнер, так что, когда наступил момент выбирать, в какой университет поехать, Эви решила в пользу Австрии.
– И на какой факультет она поступила?
– На геологический. Она любила горы. Особенно Блеттербах. На Блеттербах она водила младшего брата, когда дома становилось невтерпеж, и на Блеттербахе, как говорят, она поняла, что влюбилась.
– В Курта? – спросил я, уже угадывая ответ.
– Они были знакомы; в маленькой деревне, где рождается немного детей, эти немногие знают друг друга с пеленок, но Курт вел совсем другую жизнь. Он был на пять лет старше Эви, работал в горах проводником и спасателем. Он происходил из хорошей семьи. Его отец, Ханнес Шальтцманн, был мне другом. – Вернер осекся, и глаза его на миг затуманила грусть. – Хорошим другом. Это Ханнес привил сыну страстную любовь к горам.
– Ханнес тоже работал в Спасательной службе?