Суть дела (сборник)
Шрифт:
– Красота! – сказал пьяным голосом Бегемот. – Вот где, поди, рыбалка-то, покой, благорастворение воздусей!.. Ой, домой хочу, ребята! Прямо сейчас запл'aчу, до того мне хочется на Оку!
И он действительно зарыдал.
Раннее утро в начале лета. Над рекой еще низко стелется туман, в зарослях молодой ольхи ни один листок не шелохнется, такое безветрие, только водяная осока меланхолически покачивается из стороны в сторону, точно она мается от тоски. На мостках, где хозяйки по вечерам полощут белье, сидит мужичок с удочкой из бамбука, в телогрейке без рукавов и деревенской кепке с пуговкой, надвинутой на глаза. Не клюет, но он сидит, как приклеенный, и зло смотрит на поплавок. Через час-другой к нему присоседится миловидная женщина, вроде бы натуральная блондинка, а потом присядет рядом
2010
ИСПОВЕДЬ ДУРАЛЕЯ
Меня зовут Роман Сукин. Понятное дело, с такой фамилией жить нельзя. [19] Впрочем, я так и так конченый человек.
К пятидесяти годам с лишком вдруг оказалось, что жизнь, в сущности, прожита и предварительные итоги ее печальны: ни кола, ни двора, ни одного родного человечка вокруг, и вот даже поесть удается не всякий день.
А ведь как все хорошо начиналось, когда я бы юн, свеж, как подснежник, мечтателен и смешлив. Я родился, что называется, в хорошей семье, в самом центре Москвы, у Патриарших прудов, получил правильное воспитание, благоговел перед взрослыми, увлекался шахматами и во все отроческие годы не сказал ни одного «черного» слова, не то что мои сверстники, которые играли в пристенок и сквернословили, как пьяные мужики.
19
В начале XVIII столетия комендантом Петропавловской крепости был как раз плац-майор Сукин – и ничего. Его любили узники, включая декабристов, жаловали начальство и женский пол (прим. авт.).
Но вот какая незадача: уже в то время, а то и прежде, как только я научился писать черным по белому, меня обуяла одна неотступная мысль, которая впоследствии отравила мне жизнь и довела до того полускотского существования, когда люди только что по-человечески ходят и говорят. А именно, я вдруг почувствовал в себе какие-то сверхъестественные, загадочные силы, возвышающие меня над дюжинными людьми, и твердо решил, что со временем стану великим человеком, который прославит нацию и страну. Такое уже бывало, например, Гоголь припоминал, будто бы в детстве он бредил судьбой необыкновенной и предчувствовал, что достигнет больших высот.
До сих пор не пойму, что на меня нашло, но отлично помню, как лет девяти-десяти я купил тетрадку в линейку за три копейки и стал писать повесть из жизни американских китобоев, которые бороздили северные моря. Тетрадка это давно потеряна, и слава богу, потому что у меня наверняка вышла невообразимая чепуха.
В дальнейшем я то и дело баловался пером, сочинял рассказы, повести, стихи, пьесы, даже романы в письмах, и на время отстал от этого занятия только тогда, когда лет пятнадцати вдруг пристрастился к русской классике, которую у нас в школе преподавали так, будто втайне задумали навсегда отбить охоту к чтению добрых и умных книг. Даром что ваш покорный слуга был тогда слишком молод, чтобы вполне освоить корпус нашей великой литературы, я, как это ни удивительно, прямо упивался сочинениями столпов российской словесности и даже совершенно измусолил эпопею «Война и мир». Уже в зрелые годы, можно сказать, на исходе лет, перечитав все, что того стоило, я единственно на тот предмет завидовал молодежи, что у нее еще впереди хроническое блаженство от общения с доброй и умной книгой, как мальчишки в другой раз завидуют невесте и жениху. По себе сужу – до сих пор мое представление о счастье таково: диван, настольная лампа в головах, очки на носу и книга в руках, которая, кажется, источает какое-то ласковое тепло.
Но главное, со временем я постиг, что настоящая литература – это совсем не то, чем она представляется простаку, пробующему перо, что это отнюдь не повествование, скажем, про Ваню, который проснулся, протер глаза, позавтракал, отправился на работу, попил пивка с приятелями после смены, вернулся домой, поужинал и лег спать; и как ты ни ерепенься, хоть излагай свои фантазии про Ваню по-матерному, хоть пиши слева направо, все равно выйдет не литература,
Словом, начитавшись до одури и решив, что мне сия тайна не по зубам, я бросил свои литературные упражнения раз и навсегда, как мне тогда подумалось сгоряча. Благополучно закончив школу, я поступил в Энергетический институт и сразу пошел по комсомольской линии, уповая на то, что мое чувство исключительности, отложенного величия, может быть, сулит мне блестящую политическую карьеру и со временем я буду ворочать судьбой страны. После окончания института меня сразу взяли в райком комсомола на должность инструктора отдела агитации и пропаганды и я себя почувствовал на коне. Думалось: вот оно начало пути, который приведет меня к сияющим вершинам власти, к всенародной известности и множеству разных благ.
Не тут-то было. И года не прошло, как меня выгнали со службы за «распитие спиртных напитков на рабочем месте», поскольку тогда как раз набирала силу очередная кампания против пьянства и алкоголизма и вообще стояли строгие времена. Этот провал произвел на меня такое оглушительное впечатление, что я с горя опять принялся за перо.
Собственно говоря, в огромном большинстве случаев писатели пишут с горя. Это занятие вообще бывает частенько сопряжено с какой-либо личной драмой, как в случае с Мигелем Сервантесом, угодившим в рабство к маврам, или с нашим Максимом Горьким, которого до полусмерти забили новороссийские мужики. Или это может быть какое-то несчастье, грызущее писателя изнутри, потому что он вечно взыскует истины и смысла там, где их нет и никогда не было, а то состоит в разладе со временем и страной. Отсюда литература – это еще и снадобье от благородного беспокойства, которое изводит писателя, как бессонница, а с другой стороны, бесконечные и, видимо, безнадежные поиски гармонии между моим драгоценным «я» и миром умалишенных, погрязшем в пороках, войнах и низменных потребностях живота. Благополучному человеку, то есть устроенному, обеспеченному и психически нормативному, и в голову не придет что-нибудь этакое сочинить, если не считать поздравительных открыток, потому что он совершенно в ладу с действительностью, какой бы подлой она ни была, и вообще он с головой занят положительными делами вроде производства бодрящих напитков для бедноты.
Так вот я снова принялся за перо. Поскольку сидеть на шее у родителей не приходилось, я устроился вахтером в один научно-исследовательский институт, каких у нас в то время было великое множество и где народ, главным образом, перекуривал на лестничных площадках и часами играл в пинг-понг. В середине дня я шел обедать в нашу институтскую столовую, однако по бедности мог себе позволить только две порции винегрета по семь копеек и одно яблоко на десерт. Воротившись домой, я съедал тазик щей и ложился спать.
Собственно жизнь, именно нечто в корне отличное от существования земляного червяка, который в поисках пропитания тоже совершает некий объем работ, начиналась у меня около полуночи, когда я просыпался и, заварив себе кружку крепчайшего чая, садился за маленький стол, больше похожий на табурет. Нашу с родителями комнату мы давным-давно поделили огромным платяным шкафом на две неравные части, меньшая из которых была моей; за шкафом, сзади оклеенным разными дурацкими плакатами, стоял мой диван, этажерка со словарями, стул, чуть больше детского, и упомянутый миниатюрный столик с ночником, который давал приглушенный свет и нездорово действовал на глаза.
Итак, около полуночи я устраивался за шкафом на своем рабочем месте, клал перед собой стопку писчей бумаги и принимался за чай, почти такой же горько-наваристый, как чифирь. Некоторое время я тупо разглядывал какой-нибудь из плакатов, а мысли мои витали далече и черт-те где. Однако вскоре меня начинал одолевать какой-то нервный зуд, казалось, будто что-то чешется внутри черепной коробки и открывалось такое сердцебиение, что чудилось, ретив'oе вот-вот выскочит через рот.