Суворов и Кутузов (сборник)

Раковский Леонтий Иосифович

«Слыхали, наш-то фельдмаршал каков? Петушком поет!» – хихикали петербургские сплетники, резонно умалчивая, при каких обстоятельствах и зачем это делалось.

Ко всем рассказам о Суворове Столыпин старался относиться беспристрастно, но все же невольно думал и сам: действительно, чего ради почтенный человек, генерал, так, за здорово живешь, поет петухом? Это его тоже коробило.

Но в Варшаве он узнал настоящую подоплеку кочетиного пения Суворова. Обо всем рассказал ему шурин, секунд-майор Аким Васильевич Хастатов, старый сослуживец Суворова.

«Шли

мы, – словоохотливо рассказывал Хастатов, – по чужой земле. Кругом много всякого народу: кто за нас, кто против, как их разберешь. Значит, надо держать ухо востро. Вот наш батюшка Александр Васильевич и дает приказ: «Войскам выступать, когда петух запоет!» Коротко и ясно. Теперь надо понимать насчет петуха. Ежели бы это был обыкновенный петух, тогда всякий младенец знает: петух поет перед полночью и перед светом. Значит, легко предупредить своих – дескать, русские выступят тогда-то, встречайте. Но что делать, коли это петух необыкновенный, суворовский? И поет он, когда захочет. И вот часиков в семь вечера наш батюшка вскочит с сенника, хлопнет в ладоши, закричит «кукареку», барабанщики ударят в барабаны, трубы подхватят, и, глядишь, через десять – пятнадцать минут вас и след простыл. Лови, лях! Кто не знает, тому, может, и верно смешно: генерал-аншеф по-кочетиному заливается. А как знаешь, тут не смеяться, а удивляться надо: умен, осторожен человек!»

Столыпин был согласен с шурином. Он видел: Суворов прикидывается, играет роль, а на самом деле не так прост, как может показаться поверхностному, ненаблюдательному человеку.

…Всадники проехали небольшой лесок и вдруг очутились перед лагерем Елецкого полка.

Был полдень. Лагерь отдыхал.

Стоявший у пирамиды часовой, видимо, сразу признал фельдмаршала.

– К ружью! – истошно закричал он.

Суворов скакал куда-то в гущу палаток, к середине лагеря.

«Куда он?» – шпоря своего коня, недоумевал Столыпин.

Фельдмаршал осадил коня у палатки, возле которой стоял огромный, с добрую кадку, барабан.

– Яков Васильич! – нагибаясь с седла, окликнул весело, по-приятельски Суворов. – Яков Васильич! Господин Кисляков!

– Асеньки? Ах ты, Господи! – послышалось из палатки.

Палатка заходила ходуном, и через секунду из нее выскочил высокий, весь седой барабанщик.

– Здравствуй, отец наш Александр Васильич! – радостно приветствовал он фельдмаршала. – А я-то сплю… – укорял себя барабанщик.

– Здорово, Яков! Ты – чудо-богатырь! Ты – русский!

Барабанщик надел каску и, проворно схватив барабан, стал натягивать бунты. Сразу было видно – мастер своего дела. Такой барабанщик, который и марш бьет, и водку пьет, и табак нюхает – все в такт.

– В бою при Бресте ядро прошибло у него барабан. Яков Васильич ворвался к ляхам, выхватил у них барабан и ударил в поход. Вот он каков! – рассказывал, обернувшись к Столыпину, Суворов. – Ну, как польский барабан, хорош?

– Справен, батюшка Александр Васильич. Мертвого подымет!

– Так бей тревогу, Яков!

Кисляков

не заставил себя ждать. Взмахнув палками, он истово ударил в барабан.

– Свой народ надо знать. Румянцев через десять лет узнал в Орле сторожа, который был рядовым в Кагульском бою. По имени его назвал, поцеловал! – кричал, нагибаясь к Ивашеву, Суворов.

«Вот те и чудак! Как бы не так!» – подумал Столыпин, едучи за Суворовым сзади.

Глава вторая

В Петербурге

I

Замолчавший в своем углу подполковник Ивашев вдруг сладко захрапел.

«Умаялся Петр Никифорович!» – улыбнулся Суворов.

Дорога была отвратительная: промерзшую осеннюю грязь едва прикрыл небольшой снежок. Дормез подскакивал, немилосердно тряс.

Александр Васильевич сидел с закрытыми глазами, – глаза уже с год болели. Да и смотреть было не на что и некуда: стекла дормеза закрыли, – на улице дул резкий ветер, за стеклами ночь, поля, снег.

«Спит бедняга. Это я его доконал пением. Не любит Петр Никифорович петь».

От тоски и ничегонеделания в этом «путевом заточении», как окрестил свое путешествие Суворов, он взялся было за любимое развлечение на досуге – петь по нотам. Ноты он возил с собою. Сам пел первым басом, а Ивашеву предложил петь теноровую партию.

Ничего не вышло.

«В военном деле спелись, а тут – кто в лес, кто по дрова. Вот издеваются над Суворовым. Дураки смеются: мол, петухом поет. А поживи с мое, запоешь и курицей… Финляндия. Каменно-мшистые болота. Ссылка. Херсон. Крепости да солдатские больницы. В Херсоне прожил больше полутора лет в полной праздности… И только в Польше – настоящее дело. Однако скоро ли станция?»

С каждым шагом все дальше уезжал от Польши.

– Польша – больше, – рифмовалось по привычке. – Да сколько их при дворе, что хотят быть больше! Завистники. Пускающие плащ по всякому ветру. Сей – глуп, тот – совести чужд, оный – между ними… Клеветники. А ведь чуть не породнился с одним из этих…»

За Наташеньку сватался сын Николая Салтыкова… Наташа была в те годы как порох в его глазу. Вышла из Смольного института через два месяца после Измаила. И сразу – женихи. Замучили женихи. Замучили письма к Хвостову. Жила у двоюродной сестры Груши, которая вышла замуж за Димитрия Ивановича Хвостова. Обуза Грушеньке. Обуза Димитрию Ивановичу.

И тотчас же представился грязный канал, у набережной которого стоит дом Хвостовых. Щепки по каналу плывут, тряпки. Валят в него разный мусор. Насупротив дома – Никольский рынок. Лавки. Дуги. Кумачовые платки, рукавицы. Подсолнухи. Баранки.

…Крюков канал. «Крючок».

Безбородко, Александр Андреич. Секретарь Екатерины II. Говорит о Суворове: «Не нашелся в нужных по обстоятельствам мерах». Недовольны, что в 40 дней умиротворил Польшу. Вызывают к себе в Петербург. Боятся, что Суворов очень милостив с побежденными.