Св. Тереза Иисуса

Мережковский Дмитрий Сергеевич

«Дочери мои, заклинаю вас любовью Отца и Кровью Сына, — завещает она, — берегитесь строить большие и великолепные обители. Если же это случится, да обрушатся они на ваши головы, в ту самую минуту, как будут достроены… Малыми и бедными должны быть все наши обители… Будем в этом подобны нашему Царю, имевшему в мире только две обители — Вифлеемские ясли, где Он родился, и Крест, где Он умер».

Малые семена великой жатвы, — Царства Божия, — все эти пустыньки, но, чтобы семя выросло в колос, нужно, чтобы оно было действительно семенем Царства Божия, а это не всегда бывает, потому что диавол среди пшеницы сеет и плевелы. Достаточно и одной паршивой овцы, чтобы заразить все стадо. «Берегитесь монахинь, не доверяйте им: когда они чего-нибудь хотят, то умеют пускать пыль в глаза», — скажет Тереза в 1582 году, накануне смерти, последнему и величайшему другу своему, о. Джеронимо

Грациайо, апостолическому визитатору Нового Кармеля. «Нас, женщин, не так-то легко понять», — скажет она и другу, сотруднику своему, о. Мариано. «Вовсе не в том заключается искусство управлять паствою, чтобы видеть только собственные немощи свои; надо часто забывать себя и помнить, что стоишь на месте Божьем… Что Бог дает нам то, чего у нас нет, и что Он это делает для всех наместников своих, потому что нет среди них ни одного совершенного. Не предавайтесь же, отец мой, ложному смирению», — скажет она и злейшему врагу своему, генеральному викарию обоих Кармелей, о. Николаю Дория.

«Наша мать Тереза была бы на престоле королевой Изабеллой Кастильской, а Изабелла в монастыре была бы Терезой», — говорили о ней современники. «Когда она беседовала с вельможами и знатными дамами, то было у нее естественное чувство достоинства как у равной с равными», — вспоминает Рибера. «Мать наша, Тереза, беседовала с придворными вельможами и дамами свободно, любезно и весело, потому что, привыкнув беседовать с Царем царей, не боялась и сильных мира сего».

Как-то раз, еще до основания обители Св. Иосифа, пригласила ее к себе в Мадрид неутешная по смерти мужа вдова, одна из знатнейших дам в Испании, правнучка св. Фердинанда, короля Кастильского и св. Людовика, короля Франции, донья Луиза де ла Черда. Долго и упорно отказывалась Тереза ехать к ней и поехала только тогда, когда сам Господь сказал ей в видении: «Поезжай!» «В великолепном дворце ее, — вспоминает она, — испытывала я глубочайшее презрение ко всем земным величиям: чем царственнее казались они другим, тем большее ничтожество я чувствовала в них… Все это внушало мне только отвращение быть знатной дамой».

Однажды, по пути в Севилью, остановилась она с сестрами в открытом поле, близ гостиницы, где, должно быть, не нашлось для них места. Несколько солдат и других разбойничьего вида людей находились на том же поле. Вдруг поднялась у них ссора, и, выхватив ножи, начали они резаться. Сестры, в ужасе, кинулись к Матери, но та подошла спокойно к дерущимся и проговорила:

«Братья мои, подумайте, что Бог здесь присутствует и будет вас судить!»

«И, охваченные как бы сверхъестественным ужасом при этих словах, перестали они резаться, убежали и скрылись неизвестно куда, так что их больше не видели», — вспоминает Рибера. Под низко опущенным на лоб темным монашеским покровом не было им видно серебряного венца седых волос ее, но в царственном величии правнучки леонских королей был такой «признак власти», что от него-то, может быть, и бежали они «в сверхъестественном ужасе».

33

«Так неутолимо жаждала она унижения, чтобы разделить хоть в чем-нибудь позор Божественного Супруга своего, вольно, из любви к людям, унизившегося даже до смерти крестной, что искала всегда случая так же унизиться и уничтожиться, — вспоминает тот же Рибера. — Так, вползла она однажды в трапезную, с ношей камней на спине и с веревкой на шее, за которую тащила ее одна из сестер, говоря, что камни эти — ее, матери игумении, великие грехи».

Но, может быть, большее для нее унижение — то маленькое, глупенькое чудо, для глупеньких монахинь, на которое она согласилась, когда при замене тонкой ткани ряс грубою волосяною тканью, сермягой или дерюгой, где водятся всегда блохи и другие насекомые, велела она отслужить особый молебен, после чего будто бы все они вдруг исчезли лучше, чем от мытья, и больше никогда уже не появлялись.

Но это глупое чудо вовсе не противоречит, как может казаться, тому «совершенному здравому смыслу» и никогда не изменяющему ей внутреннему чувству меры, которые помогают ей и в действии так же, как в созерцании. Быть «настоящим дельцом» и даже как будто «плутом» с теми плутами, с которыми надо было ей торговаться, покупая дома для новых обителей и не имея иногда ни одного мараведи в кармане, было ей не так трудно, как приобретать друзей и благодетелей в Риме «богатством неправедным». «Надо бы и нам, Босоногим, уметь, — в этом великая сила Обутых, — приобретать дукатами драгоценную помощь Римской Курии для дела Реформы», — учит св. Тереза Взяточница.

Как-то раз, в маленьком городке Манзанаресе, где остановилась она для ночлега, гостеприимный хозяин,

зная, что она любит куропаток, подал их на стол.

«Вот так святая!» — пробормотала одна из служанок себе под нос, но так, что «святая» услышала.

«Дочь моя, — возразила она, смеясь, — лучше хвалите милосердие вашего хозяина и знайте, что когда куропатки, то куропатки, а когда покаяние, то покаяние, cuando perdiz — perdiz, у cuando penitenzia — penitenzia».

«Да избавит нас Бог от унылых святых! — говорила она. — Скучных людей и насильственных молитв я терпеть не могу». «Наша Мать Тереза, хотя и святая, но такая же простая, как все люди!» — не могли на нее нарадоваться сестры св. Клары, помня завет св. Франциска и ап. Павла: «Всегда радуйтесь», — что значит: «просты будьте с простыми людьми и не брезгуйте их бедною радостью». Этого завета, может быть, не исполнил никто из святых лучше Терезы. Тех сестер, что, «поджавши губы, смеются», она терпеть не могла. «Лучше совсем не строить обителей, чем принимать в них унылых монахинь: это гибель монастырей». «Тем, кто страдает унынием, надо пореже давать рыбу, а мясо почаще». «Лучше с врачом посоветуйтесь», — говорит она одной монахине, которая просит молитв ее, чтобы избавиться от беса уныния. «Часто уныние доводит людей до настоящего сумасшествия». «Следует считать уныние очень опасной болезнью и лечить его, как болезнь». «В противоположность всем остальным болезням, кончающимся выздоровлением или смертью, от уныния так же редко выздоравливают, как и умирают».

Меньше всего страдает этою болезнью сама Тереза: любит петь и плясать под звуки бубна и кастаньет; любит шалить и смеяться, как маленькая девочка. «Экая полоумная наша мать игумения!» — говорила она о себе и, может быть, хотела, чтобы говорили о ней сестры.

Однажды, в Саламанке, в 1571 году, в одну из самых тяжелых минут жизни своей, предгрозным, душным вечером, когда, смертельно усталая, хочет она незаметно пройти в келью свою из садика, где сестры, по обыкновению играют и беседуют в краткие часы отдыха, — одна из них, самая молоденькая послушница, подходит к ней и, ласкаясь, говорит:

«Что это, мать, вы уже уходите?»

«Я… нет, — отвечает она через силу. — Ну-ка, спой нам что-нибудь…»

И, радостно схватив бубен с кастаньетами, закружилась девочка сначала в тихой и медленной, а потом в неистовой пляске, под неистовую песню:

Veante mis ojos,Dulce Jes'us bueno!Дай мне увидеть Тебя,Иисус мой сладчайший,Дай мне увидеть ТебяИ умереть!Цвет Серафимов,Иисус Назорей,Дай мне увидеть ТебяИ умереть!

«Я вовсе не чувствительна, — напротив: сердце у меня такое жестокое, что это мне иногда самой тяжело», — скажет Тереза. «Страшные письма писала я ей, точно молотом била по наковальне», — вспоминает она об одной строптивой игумений Севильской обители, которая требовала, чтобы немедленно выехали из нее, потому что она нездорова, между тем как Тереза считала это прихотью. «Несколько хороших ударов бичом заставят ее молчать и не сделают ей никакого зла», — пишет она другой игумении об одной, как будто бесноватой, а на самом деле, может быть, только истеричной монахине. «В яму, в яму эту чуму, и чтоб она оттуда никогда не выходила. О, какое это великое зло! Бог да избавит нас от того, чтоб оно проникло и в наши обители, — лучше бы огнем испепелило нас всех!» — эти страшные слова пишет она о другой, еще более строптивой монахине и прибавляет, как общее правило: «Лучше умереть временною смертью немногим, чем погибнуть вечною — всем». Если правило это довести до конца, то будет св. Инквизиция. Не за то ли так любит св. Терезу не только «христианнейший» король Филипп II, но и весь насквозь пропахший жженым человеческим мясом герцог Альба?

Это, впрочем только одна сторона ее «жестокого сердца», а вот и другая. Правнучка леонских королей, ночью потихоньку встает она, обходит кельи и, становясь на колени, целует ноги спящих дочерей своих (бедных поселянок) и греет их дыханием своим, так осторожно и ласково, чтоб они не проснулись. «Бедными овечками Пресвятой Девы Марии» называет их и смотрит с нежной улыбкой, как «эти маленькие ящерицы выползают из темных и холодных келий греться на солнце».

Строится все великое дело Реформы на двух основаниях — на любви и на радости, но бывали и такие черные, страшные дни, когда внезапно пробуждалось в душе Матери Основательницы предчувствие великих бед.