Свадьба палочек
Шрифт:
– Не очень чтобы. То густо, то пусто. Пару месяцев назад продала целую коллекцию книг Роберта Дункана в Лос-Анджелесе. Немножко поправила дела. Знаешь, кого я там встретила? Дуга Ауэрбаха.
– Пса? Чем он занимается?
– Делает рекламу. Зарабатывает кучу денег.
– Но ты, помнится, говорила, что он хотел бы стать Ингмаром Бергманом. Не думаю, чтобы реклама собачьего корма отвечала этому желанию. Он все еще тоскует по тебе?
– Думаю, да. По-моему, он тоскует по тем временам, когда жизнь изобиловала возможностями.
– Как и все мы, верно? Послушай, Миранда, я приехал с тобой повидаться, но еще и по делу. Слыхала ли
– Если нет, то мне должно быть стыдно?
– Ни в коей мере. Она – большая тайна для всех, кроме очень немногих. Франсес Хэтч в двадцатых-тридцатых годах за что только ни бралась, но так ничего толком и не сделала. Что не совсем верно – она состояла в связи с неимоверным количеством знаменитостей. Представь себе этакую безумную смесь Альмы Малер, Кэресс Кросби и Ли Миллер и ты получишь представление о Франсес Хэтч. Она родилась в богатой семье в Сент-Луисе, но взбунтовалась против родителей и сбежала от них в Прагу. И попала в то время да не в то место. Там тоже шла жизнь, разумеется, как и повсюду в Европе в двадцатые годы, но куда менее интересная, чем в Берлине или Париже. Она прожила там год, изучая искусство фотографии, а потом перебралась в Бухарест с одним румынским чревовещателем. Его сценическое имя было «Чудовищный Шумда».
– В Бухарест с Чудовищным Шумдой? Я ее уже люблю.
– Согласен – несколько странные географические пристрастия. Но ее постоянно брал на буксир кто-нибудь из любовников, и она не возражала прокатиться за чужой счет. Ну, из Бухареста она вскоре сбежала и очутилась в Париже, одна.
– Но ненадолго, верно?
– Правильно. Такие, как Франсес, не остаются подолгу одни. – Он расстегнул портфель и вытащил оттуда фотографию. – Вот ее автопортрет примерно тех лет.
Я всмотрелась в фотографию. Замечательный черно-белый снимок, чем-то напоминающий работы Вальтера Петерханса или Лионеля Файнингера: несколько угловатый, подчеркнуто резкий, очень германский. Я засмеялась.
– Так это шутка! Признайся, Клейтон, ты пошутил! – Я снова перевела взгляд на фотографию. Я не знала, что сказать. – Говоришь, это автопортрет? По тому, как ты ее описывал, я было решила, что она обыкновенная пустышка. Я представить себе не могла, что она так талантлива.
– И? – Он кивком указал на фотографию и, подмигнув, улыбнулся.
– И у нее внешность шнауцера.
– Скорее уж эму.
– А кто это?
– Что-то вроде страуса:
– И ты хочешь меня убедить, что эта эму была любовницей кучи знаменитостей? Она безобразна, Клейтон! Посмотри на этот нос!
– Ты слыхала когда-нибудь французское выражение bellelaide? note 4
– Нет.
– Оно означает «достаточно безобразный, чтобы быть желанным». Уродство добавляет сексуальности.
– Никакое belle к этой женщине неприменимо!
– Может, она была замечательно хороша в постели?
– Что ей еще оставалось? Не могу этому поверить, Клейтон. В глубине души я уверена, что ты меня разыгрываешь. С кем она была в связи?
Note4
Красивая уродина (фр.).
– Казандзакис, Джакометти. Ее закадычной подругой была Шарлотта Перриан. Другие,
– Сколько же ей?
– Должно быть за девяносто.
– Откуда ты ее знаешь?
– Ходят слухи, что у Франсес Хэтч хранятся письма, рисунки, книги от людей, при звуках имен которых у любого торговца редкостями слезы появляются на глазах. Такой товар, Миранда, лежит без пользы и потихоньку желтеет от времени. На протяжении многих лет она то и дело заявляла о своей готовности все продать, но до сих пор не решалась на этот шаг. Ее компаньонка умерла несколько месяцев назад, и Франсес боится оставаться одна. Хочет переехать в дорогой дом для престарелых в Брайярклиффе, но на это у нее не хватает денег.
– Будет здорово, если ты уговоришь ее продать все эти ценности тебе. Но почему ты мне об этом рассказываешь?
– Потому что в возрасте девяноста с лишним лет Франсес больше не любит мужчин. Она в конце жизни получила что-то вроде откровения и стала лесбиянкой. Имеет дело только с женщинами, единственное исключение – ее адвокат. Я много лет с ней знаком, и она уверяет, что теперь действительно готова продать, но только не мужчине. Если она в очередной раз не передумает и согласится продать тебе, половина твоя. – Он сделал мне это предложение с отчаянием в голосе, которого даже не пытался скрыть.
– Ничего мне не надо, Клейтон. Я рада буду помочь, если смогу. А кроме того, всегда мечтала познакомиться с эму. Когда мы к ней поедем?
Он взглянул на часы.
– Можем прямо сейчас, если хочешь.
– Поехали.
Прежде чем поймать такси, Клейтон сказал, что сперва ему нужно найти супермаркет, но не объяснил зачем. Я ждала снаружи. Через несколько минут он вынырнул из двери с пакетом, полным всякой съедобной дряни – «Хостесс сноуболлз», ярко-оранжевые «Читос», «Твинкиз», «Динь-дон», «Девил доге», «Янки Дудль»…
– Надеюсь, это ты не себе накупил?
– Другого Франсес не ест. Каждый, кто ее посещает, должен приносить пакет этого дерьма.
– Неудивительно, что она дожила до девяноста! Если она всю свою жизнь так питалась, то теперь процентов на восемьдесят состоит из всяких консервантов. А после смерти период полураспада ее тела не уступит плутонию.
Он приоткрыл пакет и заглянул внутрь.
– Когда ты в последний раз лакомилась «Динь-доном»? Названия все как на подбор непотребные – «Девил доге», «Динь-дон»… – Он разорвал обертку, и мы не без удовольствия жевали эту гадость, держа путь к городским окраинам.
Мисс Хэтч жила в одном из похожих на старую крепость прекрасных домов рубежа столетий. Он пережил всех своих соседей, но и сам порядком обветшал. Перед фасадом, украшенным горгульями, располагался уютный дворик с неработающим фонтаном в центре. Такое здание заслуживало покоя и тишины, но из открытых окон на нас обрушились звуки сальсы и рэпа. Где-то ругались мужчина и женщина. Слова, которые они выкрикивали, хоть кого могли вогнать в краску. Как всегда в подобных ситуациях, меня поразило, насколько люди в наше время не стыдятся говорить во всеуслышанье о чем угодно. Недавно в метро рядом со мной сидели две женщины, громко разговаривавшие о своих менструациях. Ни разу ни одна из них не оглянулась – не слышен ли их разговор окружающим, а ведь очень даже был слышен.