Свадебное путешествие

Де Костер Шарль Теодор Анри

— Ничего.

Он прижал ее к себе; она хмурила брови и вздыхала.

— Обними меня, — сказал он.

Она поцеловала его быстрым, беглым поцелуем. У нее в глазах стояли слезы.

— Ведь не я же заставил тебя заплакать, правда?

— Для чего тебе, — возразила она сердито и мятежно, — для чего тебе всегда надо смотреть на проходящих женщин? Чему ты смеялся?

— Она улыбнулась, видя, как мы счастливы; я улыбнулся, увидев, что она поняла это. Ты ревнуешь?

— Я не должна признаваться вам в этом.

С этого самого дня она стала не такой доверчивой и немного печальной.

VII

Поль

стремился к постижению характера, вопреки своему желанию, но повинуясь естественному для людей науки влечению — пытаться проникнуть в самую глубину сердец, хотя и не всегда ясно видя, что там происходит. Требовательный, иногда жестокий, как истинно любящие мужчины, он так увлекался, что стремился достичь идеала. Эти слабости, в разной мере свойственные всем нам, обусловлены неправильным воспитанием, когда поучительные примеры для нас составлены сплошь из одних богов, полубогов, героев, ангелов и невинных дев.

Маргерита же, чья юная душа питалась отнюдь не бурливыми водами подобного источника, от жизни требовала только одной жизни, от любви — ничего, кроме счастья, а от своей юности — только права быть такой, какова она есть.

Для прогулок на свежем воздухе, когда погода была сырой, она с удовольствием надевала элегантное пальто без воротника, в коричневых и черных тонах, прошитое богатой золотой ниткой. Оно ей на диво шло.

В тот день ей случилось быть в дурном расположении духа, и она решила, что должна настоять на своем. Уже совсем одевшись, она увидела, как Поль прохаживается по комнате без пиджака, наблюдая за ней и не глядя снимая с вешалки ту коротенькую и очень кургузую куртку, какую портные зовут «лодочной». Наконец он нашел ее и открыл дверь, собираясь выйти.

На Маргарите в тот день были зимние ботинки из черного шевро с железными застежками, лакированные.

Внезапно сев, она расстегнула ботинки.

Поль, уже надевший перчатки, следил за ней взглядом.

Она тоже взглянула ему прямо в лицо и решительно сказала:

— Я хочу, чтобы ты застегнул мне ботинки.

— Твои ботинки застегнуты.

— Нет, — сказала Маргерита. — Вот. Гляди же!

— Зачем ты расстегнула их?

— Затем.

Хотела ли она подвергнуть его испытанию? Или это был каприз, ребячество, шалость? Она прикидывалась? Лицо у нее стало недоброе. Он посмотрел на ее прелестную ножку, почти уже наклонился, заколебался.

— Нет, — сказал он наконец.

— Почему нет? — мрачно спросила Маргерита.

— Почему да?

— Не знаю, просто мне хочется…

— А мне нет…

— О! Ну пожалуйста. Я прошу тебя…

— Не хочу.

— Что тебе неприятно в этом?

— Ничего, просто не хочу.

— Накинь мое пальто?

— Нет.

— Только чтобы посмотреть, как оно тебе идет.

— Я не хочу надевать его.

— Ты рассердился на меня?

— Нет, Маргерита.

— Тогда накинь мое пальто?

— Нет.

— Тогда я никуда не пойду.

— Оставайся.

— Ты пойдешь без меня?

— Да.

— Я не хочу, чтобы ты выходил без меня.

— А вот я хочу.

— Какой ты сегодня злой.

Она чуть не плакала.

— Милая, — сказал Поль, — да что с тобою, застегни свои ботинки и позволь мне не надевать твое пальто.

— А если тебя о том же попросит та дама с борзой, для нее ты

ведь это сделаешь, да?

— Нет.

— Тогда надень мое пальто и застегни мне ботинки?

— Нет.

Поль стал ходить взад-вперед по комнате. Маргерита, топнув ножкой, снова надела пальто, застегнула ботинки и, казалось, кипела от негодования. Минуту оба безмолвствовали.

Вдруг она расхохоталась, бросилась Полю на шею и сказала ему:

— Если б ты меня послушался, я бы больше на тебя никогда и не взглянула бы.

— Я знаю это, — ответил он.

VIII

Маргерита подкармливала вольных воробушков, обычно щебетавших и копошащихся в росших по соседству каштановых деревьях. Особенной ее симпатией пользовались две самочки-воробьихи, которые, в час кормления, частенько подлетали и брали пищу прямо у нее с руки. Когда самочки упархивали, унося в клювике внушительную хлебную крошку, то самцы, сидевшие на вершине стены сада выстроившись в ряд, точно стрелковая рота, тут же срывались и, взлетев как метательные снаряды, выхватывали крошку хлеба, которую несла самка. И тогда та снова возвращалась попросить покормить ее.

— Отчего, — спрашивал Поль, — ты не насыплешь немного хлеба на подоконник, чтобы эти самцы смогли поклевать за одним столом с самочками?

— Почему я должна, — возражала она, — кормить этих толстых и грубых «нахлебников»? Мне куда больше по сердцу кормить моих милых самочек, прилетающих взять пищу с моей руки.

В другой раз с языка Маргериты сорвалось характерное словцо: на сей раз дело было в прирученном воробье, так привязавшемся к служанке, что он следовал за нею по пятам повсюду, даже на улице. Эта крошечная пташка, немного грустная, всегда пряталась в складках носового платка своей любимицы или, усевшись у нее на голове, чирикала там ариетту. Маргерите захотелось иметь такую же птичку; она завела себе одного воробья, но он, слишком здоровый и чрезмерно живой, не обладал таким же уступчивым нравом. Она позавидовала служанке.

— Мне бы больше подошел, — говаривала она мужу, — воробышек Жанетты; он болезненнее, да зато больше к ней привязан.

IX

Как-то раз они возвращались домой пешком, вдоль канала в Рюйсбрюке; смеркалось, опускались чудесные июльские сумерки, умиротворяющие, торжественные. Поразительно прозрачные небеса наводили на мысли о бесконечном. В этот меланхоличный час, когда заканчиваются труды, когда начинается отдых, душами овладевает возвышенное чувство.

Поль и Маргерита видели, как рабочие возвращаются домой с песнями; войдя в город, они увидели девушек, женщин и детей, и те тоже пели, стоя у дверей своих жилищ. Они отметили, что во всех песнях царили нотки печали. Все инстинктивно старались петь негромко. Звуки шарманок и кривляния шумливых бездельников, «горланивших» похабные куплеты, перекрикивали ту возвышенную серенаду, что обращали к природе эти бедняки, чьи мысли после трудов воспаряли к небу в виде песнопений.

В этот меланхоличный час Сиска и старуха Розье были вместе: Сиска тушила картошку в небольшом кусочке жира, оставшегося от воскресного вареного мяса; Розье, кутавшаяся в старую шаль, из-под которой вылезали ее голые нервные руки, свирепо поглядывала на толстуху с побагровевшим от огня лицом.