Свеча жизни Егорова
Шрифт:
У скульптора был еще выводок красивых дочерей.
— Ума не приложу: куда девать всю эту телятину? — говорил Мартос. — Хорошо бы распихать по рукам художников.
— Мне твоя Верочка мила, — намекнул Егоров. Верный себе, он взялся за тему «Истязание Спасителя». Мы, живущие в XX веке, не поймем этого, а современники понимали, что егоровский Христос, подверженный бичеванию палачей, олицетворяет идею России 1812 года, стойко вынесшей поругание неприятеля. Три года, а то и больше заняла работа над этим полотном, выписанным с особым тщанием. Теперь наши искусствоведы пишут «Егоров понимает героизм не как поединок с врагом, а как стоическое
Цена на нее росла! Предлагали немыслимые деньги.
— Я барышничать не стану, — говорил Егоров Мартосу. — Паче того: нежелательно мне, чтобы «Спаситель» из России уехал…
Одновременно с «Истязанием» создал он и «Сусанну» — одну из первых в России картин, исполненную с обнаженной натуры. Егоров не боялся ни «Сусанн», ни «Натурщиц», ни «Купальщиц» — их тела округло-пленительны, наполнены розовым соком жизни на фоне волшебно-чарующей зелени. А вот скульптор Мартос, которому сам господь бог, кажется, велел любить тело в первозданной его простоте, терпеть не мог обнаженной натуры, и любую наготу, даже мужскую, он стыдливо прятал под складками драпировок, выделывать которые он был большой мастер. Посетив с дочерьми театр, где танцевала несравненная и воздушная Истомина, Мартос всю дорогу до дома плевался.
— У-у, коровища какая! Оголилась, да еще пляшет… Егоров просил Ивана Петровича, чтобы третью дочку, Веру Ивановну, не выдавал на сторону, а оставил за ним.
— Да на что она тебе? — фыркал Мартос. — Дура ведь! Сидит днями в окне и на корнетов прохожих пялится.
— А я с нее «Богородицу» писать стану… Уже не раз к Егорову обращались с просьбою писать портреты, но мастер отнекивался, говоря:
— Да где уж мне? Не умею я их делать… Умел, да не всегда хотел, — так будет точнее! Вера Ивановна Мартос, на которой он женился, стала отличной «богородицей», позируя ему для образов, и тысячи верующих отбивали перед женой Егорова поклоны, ставили ей свечки, припадали к ней губами… Егоров не был уже молод, но его «богоматерь» исправно беременела. В суете быта супруги опростились, полюбили носить затасканные халаты. Оба они — трогательно нежные:
— Ах, друг мой сердешный, Алексей Егорович!
— Благодарю за ласку, милейшая Вера Ивановна… Так и жили!
Ученики-академисты окружали мастера с патриархальным почтением. К началу занятий уже стояли возле дверей квартиры, встречая его появление поклоном. Егоров носил старомодную шинель, имея в руках трость и фонарь. Ученики сопровождали его до классов, принимая шинель с тростью, гасили фонарь. Подхалимства в этом не было — едино лишь уважение к заслугам профессора, к его таланту. А среди учеников был страшный лентяй — Карлушка Брюллов, которого утром было не добудиться,
— Карлушка-то дрыхнет, чай? — спрашивал Егоров по утрам. — Ну что с него взять-то? Лодырь, но…, умеет, умеет! Да-с. Как бы не обскакал всех вас, давно проснувшихся.
Егоров натягивал на голову замасленную ермолку из кожи, не спеша двигался среди мольбертов, учил больше показом, желая видеть красоту даже там, где ее недоставало. Был у него и домашний ученик, итальянец Скотта, которого Егоров кормил и одевал, как родного сына… За работой иногда слышалось:
— Миша, а ты сапоги-то мне почистил ли?
— Сейчас.
— Может, и самоварчик поставишь?
— Сейчас.
— А
— Сейчас…
И вот Скотти, славный в будущем мастер картин, выводит на прогулку дочек Егорова — Наденьку, Дунечку, Сонечку, за ними плетется, ковыряя в носу, Евдокимушка… М. Ф. Каменская, дочь художника Федора Толстого, писала, что в квартире Егорова неурядица и беспорядок! Сам он вечно в замызганном халате, уже с брюшком. «Около него на кресле, в пунсовом ситцевом платье, прикрывая ковровым платком свой громадный живот, всегда сидела на натуре, очень еще красивая собой, жена его Вера Ивановна… Егоров писал с нее богородиц, а с дочерей своих — ангелов». Когда же подросла Сонечка, и ей нашлась работа — позировать для одалисок. Однако образовывать своих «барышень» Алексей Егорович не пожелал, он говорил:
— К чему учить эту телятину? Сколько ни учи, все позабудут. Им бы, дурехам, только замуж поскорей выйти…
В доме появился и первый жених — инженерный поручик Митя Булгаков, заглядевшийся на смущенную Наденьку.
— А ну, пошел вон из-за стола! — гаркнул Егоров. В чем дело? Оказывается жених нечаянно сложил крест-накрест вилку с ножиком, и Егоров сразу расшумелся:
— Мы эти масонские штучки знаем, нас не проведешь…
Обладавший смолоду почти разбойничьей славой, стал Егоров под старость бояться грозы и масонов. Нужда не стучалась в двери его дома, но Егоров делался уже скуповат:
— Вы бы, Вера Ивановна, за столом-то не сразу гостям куски накладывали. Сначала спросите: хотят ли? На што добро переводить зря, ежели они неголодные к нам приходят?
Беда, которой он ждал, не замедлила прийти… В тех же выпусках «Старых годов» встретилось мне письмо художника П. Е. 3аболотского к известному меценату А. Р. Томилову; оно датировано как раз 1840 годом. «Кто знает Алексея Егоровича Егорова, — писал он, — каждому приятно вспомнить имя его, но кто услышет о его теперешнем положении, примет участие и выронит слезу сострадания. Алексей Егорович, наш столп академии, опора каждого художника, лишен сего титла достойного; он отрешен от должности. Ему отказано служить…, мрачная завеса опустилась на Славу Его, кто поднимет ее? Его Истинный Талант и Слава во веки не затмятся…» Не совсем грамотно писал Заболотский, зато правдиво писал и душевно!
Римские папы имели много грехов, но были достаточно умны, чтобы не вмешиваться в дела художников, отчего галереи Ватикана и оказались наполнены гениальными шедеврами. Екатерина II, грешница великая, открыто признавалась, что в искусстве не разбирается, но умела слушать советы знатоков и потому оставила после себя Эрмитаж, наполненный сокровищами. Ее же внук, Николай I, напротив, не стыдился указывать художникам, как надо работать, а собрание Эрмитажа разорял, торгуя картинами с аукциона, а иные полотна отправлял сразу в пожарную часть столицы, чтобы предать их пламени… Так ведь было!
Сначала императору не понравились образа, сделанные Егоровым для церкви Измайловского полка, и он объявил ему выговор:
— И прошу внести его в протоколы академии! Чтобы больнее унизить мастера, Николай I велел Егорову публично расписаться в прочтении царской резолюции, а потом его заставили вернуть аванс, полученный за работу. Когда же Егоров и унизился, и остался без денег, разруганные образа царь сам и велел повесить в церкви Измайловского полка, ибо лучше образов все-таки не нашли… Егоров перекрестился: