Свечка. Том 2
Шрифт:
Если во время первой части монолога Хозяина каждую паузу заключенные заполняли своим смехом, то во время второй возмущенно гудели. Никто не давал им на этот счет распоряжений, зэки сами понимали, когда смеяться, а когда возмущаться. Хотя про себя многие возмущались как раз в адрес Хозяина: чем на тренажеры деньги тратить, лучше увеличил бы пайку, а в сауну для зэков не верил никто.
– Что-что? – Челубеев повернулся к монахам, приложив к уху ладонь. – Понял, перевожу дальше. Ну, в общем, они ищут ду… (пауза) добровольца, который этот крест на
Пауза возникла сама по себе, без хозяйских намеков, сама по себе она стала заполняться смехом, и этот смех был не деланный на заказ, а искренний уже, от всей обозленной зэковской души.
По всей видимости, каждый из тысячи стоявших под дождем заключенных представил, как он сейчас с мокрым тяжелым крестом ползет по крутому скату крыши, но еще более смешной представлялась жизнь, которая после этого у него здесь наступит, и, представляя ее себе, зэки смеялись уже до слез…
И именно тогда, в тот самый момент, когда, голодные, мокрые, злые, они забыли о еде и дожде и от смеха подобрели, когда Хозяин почувствовал себя отмщенным за отобранную и попранную попами «Пионерку», когда, кажется, сами монахи уже не верили, что им удастся отпраздновать Крестовоздвижение воздвижением в зоне креста, из строя вышел Игорек и, сутулясь, зашагал к эпицентру готовящегося взрыва.
Он один не смеялся в строю, досадуя и злясь на всех, а главным образом, на себя за то, что не вздернулся и не избавил себя от этого бессмысленного и тоскливого мероприятия.
Он ничего никому не хотел доказывать и не собирался никого наказывать, ему были одинаково чужды и безразличны Хозяин, зэки, монахи, и к кресту он испытывал то же отношение, какое испытывал к торчащей на вершине чайной бурой пятиконечной звезде – то есть никакого, ему просто хотелось, чтобы все это скорее кончилось.
Смех за спиной стремительно стихал, те, кто не знал Игорька, спрашивали о нем, а те, кто знал, отвечали, что это Зуек из 8-го отряда.
Он не успел доложить Хозяину о себе: прищурив один глаз, Челубеев включил свою суворовскую память и сказал:
– Осужденный Зуйков Игорь Иванович, 8-й отряд?
Игорек кивнул.
– Ну и что, хочешь сказать, что ты возьмешь его сейчас на горбушку и полезешь с ним туда? – не называя крест крестом, Марат Марксэнович указал сперва взглядом на крест, а потом на вершину чайной. Он был еще полон победного куража, но растерянность в глазах уже появилась.
Игорек кивнул еще раз.
– Так-так… – Хозяин качнулся с носков на пятки. – Хорошенько об этом подумал, осужденный Зуйков?
– Подумал, – кивнул Игорек.
– Последний раз подумай.
Игорек кивнул последний раз.
Монах-толстяк смотрел на него недоверчиво, монах-великан испытывающе.
– Ну что, взяли? – предложил им Игорек задорно, с некоторой даже глумливостью, которая, видно, передалась от Челубеева.
О. Мартирий почувствовал это и мгновенно прореагировал:
– Сам возьмешь! – пробасил он строго и угрожающе, и Игорек впервые поразился
Он не раз переживал потом это чувство: делаешь, стараешься, а в ответ получаешь этот тяжелый взгляд. Однажды, когда ценой неимоверных усилий и непомерных затрат он достал бочку отличной олифы, чтобы проолифить в храме стены, и о. Мартирий так же на него посмотрел, Игорек не выдержал и буркнул недовольно:
– Могли бы и спасибо сказать.
– Не спасибо, а спаси, Господи! И не мне делаешь – Богу! – прорычал монах, и если бы на загривке у него была шерсть, то она наверняка бы поднялась.
Крест был неподъемно тяжелым.
– Из какого он дерева сделан? – растеряно, на подламывающихся ногах спросил Игорек и тут же получил ответ:
– Из железного!
Стоя под дождем на плацу, Игорек не представлял себе своей будущей жизни, более того – он ее не хотел.
Монахи были непонятны Игорьку издали, а вблизи еще и неприятны: толстяк все время бормотал что-то, а великан смотрел зверем. И тогда Игорьку пришла в голову светлая мысль, и он очень этой мысли обрадовался: забраться на крышу и вздернуться там у всех на виду, благо, прячась за пазухой, кусок шнура оставался на шее.
– Запомни Зуйков, если с тобой что случится, я не отвечаю, – напомнил Челубеев, все больше теряя лицо.
– Бог ответит, – успокоил его о. Мартирий.
– У-у-у-у, – протянул Челубеев пароходным гудочком и, как пароходик, поплыл в сторону.
А они остались втроем.
– Ему бы помощника-нат, один не справится-нат, – испугано глядя на о. Мартирия, проговорил о. Мардарий и, услышав впервые мардариевское «нат», Игорек подумал, что это какое-то короткое церковное ругательство, вроде тех, какие прибавляют зэки в разговоре чуть не к каждому слову.
Но великан словно не слышал, испытующе глядя на Игорька.
– За что сидишь?
– За разбой.
– Разбойник, значит? Это хорошо.
Монахи многозначительно переглянулись, и Игорек тогда не понял, почему разбойник – это хорошо.
– Крещен?
– Да. – Это была правда. Цыган Гришка крестил всех своих детей, а заодно и детей беспутной Зинки.
– Крест носишь? – монах спросил это, увидев край шнурка на Игорьковой шее.
Тот молчал. О. Мартирий протянул руку и вытянул на свет из-за пазухи метровый кусок шнура.
– Где же крест твой?
Большой монах не понял, и толстяк тоже, да откуда им было знать, что это удавка?
Игорек неопределенно пожал плечами, и вдруг ноги его окончательно подломились, и, не понимая почему и как, он оказался стоящим перед монахами на коленях.
Толстяк всхлипнул и стал торопливо креститься, а великан нахмурился.
– Перед Богом падать будешь. А сейчас вставай! – грозно приказал он, и Игорек послушно поднялся.
Монах-великан расстегнул верхнюю пуговицу на своем подряснике, снял с себя через голову большой медный крест на сером суровом гайтане, надел его на Игорька и с силой запихнул за ворот.