Сверху и снизу
Шрифт:
За убийство Фрэнни никто не наказан, и прошло уже не сколько недель после того, как управление окружного прокурора сняло обвинение с Яна. Я сообщила Джо Харрису о признании М., но, что более важно, Ян сам сумел предъявить алиби. В день убийства Фрэнни он ходил с приятелем в поход в Пустыню одиночества, и хотя его друг не мог точно сказать, когда это было, он потом вспомнил, что во второй половине дня они встретили егеря. Чтобы попасть в Пустыню одиночества, нужно получить разрешение, которого у них не было. К счастью, у егеря память оказалась отменная: он задержал их в первый день, как вышел на работу после отпуска, и поэтому вынес лишь устное предупреждение,
Сегодня я сижу за компьютером и дописываю последний раздел истории Фрэнни, которую начинала с намерением ее опубликовать. Мой письменный отчет, о котором М. ничего не знал, должен был стать последним актом возмездия, изобличить его как убийцу Фрэнни; однако со временем моя работа переросла в нечто большее, вобрав в себя воспоминания и размышления о жизни и смерти моей сестры, о нашем посмертном воссоединении.
Я работаю в течение шести часов, затем делаю перерыв. Из головы у меня не выходит Ян. Мне так много надо ему сказать. Я много раз пыталась вступить с ним в контакт, но он отверг все мои попытки. То, что Ян не хочет иметь со мной ничего общего, конечно, понятно: когда я оставляю сообщения на его автоответчике, он не отвечает на мои звонки, когда пишу ему письма, он на них не реагирует. Я даже просила Мэйзи вмешаться, но Ян ответил, что не желает со мной разговаривать.
К вечеру я решаю проехаться в Сакраменто. Весь день солнце пыталось пробиться сквозь серые тучи, и ему наконец это уда лось. Я выхожу в гараж. Старый «кадиллак» Фрэнни теперь приведен в порядок — его помыли, покрыли воском и отрегулировали, но до сих пор ему была уготована судьба музейного экспоната. Я вставляю ключ зажигания и прогреваю двигатель; его глухое урчание заглушает тяжелые предчувствия, которые переполняют мое сердце. Из выхлопной трубы вырываются седые клубы дыма, растекающиеся вокруг машины.
Я выезжаю из гаража и еду по Росарио, затем сворачиваю влево на Монтгомери. Просигналив, я машу рукой соседу, чьего имени не знаю, — пожилому мужчине в клетчатом пальто, прогуливающему своего пушистого пуделя, — а потом мчусь дальше по улице, чувствуя себя баржей, поднимающейся вверх по течению. Я еще не привыкла к «кадиллаку» — черной сверкающей громаде, и, садясь в эту машину, всегда словно ужималась на несколько дюймов, ощущая себя маленьким ребенком, который смотрит сквозь рулевое колесо, в то время как его ноги едва достают до акселератора. И сейчас «кадиллак» все еще меня подавляет.
Выехав на шоссе номер 80, я еду на восток в вечернем по токе машин. Действительно ли другие водители шарахаются от меня в сторону, или мне это только чудится? Может, я занимаю на шоссе чересчур много места?
Я приоткрываю окно, и в машину врывается холодный воздух: он приводит меня в состояние полной боевой готовности, бодрит, как чашка горячего крепкого кофе.
Я проезжаю мост, затем огибаю Капитолий и, разворошив покрышками бурые опавшие листья, торможу возле дома Яна. Выключенный двигатель долго дребезжит, прежде чем окончательно остановиться. Все это время я сижу за рулем — тяну время. Ветер шевелит ветки дерева над машиной, и на мостовую, кружась, падает еще несколько бурых листьев. Наконец я выхожу из «кадиллака».
Яна нет дома, но
Услышав, как поворачивается в замке ключ, я открываю глаза. Дверь распахивается, и в комнату входит Ян. Его тело — большое, сильное — почти загораживает собой дверной проем. На нем серый в полоску гангстерский костюм — тот самый, который я видела, когда мы встречались в последний раз, перед арестом. Костюм измят, пальто расстегнуто и сидит на нем криво. Он захлопывает дверь, делает два шага вперед и только тут замечает меня. На его лице появляется сначала удивление, потом раздражение.
Я поспешно встаю на ноги.
— Знаю, что не должна была сюда приходить, но мне нуж но тебя видеть, и поэтому я здесь.
Ян хмурит брови, его голубые глаза смотрят настороженно.
— Нужно было сначала позвонить.
— Я боялась, что ты не разрешишь мне приезжать. Не думаю, что тебе приятно меня видеть.
— Верни ключ.
Подойдя ко мне, Ян протягивает руку. У него усталый вид, лицо осунулось, плечи поникли. Даже походка, обычно бодрая, энергичная, сейчас кажется вялой и медлительной.
Я снимаю ключ с алюминиевого кольца. На лице Яна боль и недоверие.
— Позволь мне объяснить, пожалуйста.
— Почему я должен тебя слушать? Ты доставила мне слишком много неприятностей. Что ты можешь сказать такого, что бы я тебя простил? — Голос Яна звучит твердо и цинично, это голос человека, сильно пострадавшего. Из-за меня он лишился слишком многого: незапятнанной репутации, любовницы, лучшего друга, своей невинности…
— Я не жду, что ты меня простишь, просто хочу объяснить, что произошло. Когда-то ты меня любил. Дай мне минуту, потом я уйду.
Ян вздыхает. С убитым видом он проходит в дальний конец комнаты, снимает с себя пальто и галстук, вешает их на спинку стула и поднимает на меня усталый взгляд. Между нами несколько метров, но расстояние, которое нас разделяет, на самом деле гораздо больше.
— Я переезжаю в Сакраменто и собираюсь снова выйти на работу.
Мне трудно говорить. Ян, несомненно, сделал из случившегося собственные выводы. Газеты подробно описали пожар, сообщив, что мы с М. были «заняты деятельностью, включающей в себя связывание», во время которой произошло случайное возгорание, и я «спасла ему жизнь», отрубив руки. Это Яну известно. Но как объяснить ему все, что к этому привело, как описать то, что мы делали вместе с М.?
Начинаю с самого легкого и рассказываю, что М. признался мне в убийстве Фрэнни, а также о том, как записи в дневнике Фрэнни заставили меня подозревать М. и как я постаралась с ним сблизиться, чтобы его изобличить. Потом я говорю Яну, что мы были любовниками, о чем ему и самому следовало бы догадаться. Он молча слушает, стоя в другом конце комнаты, рассеянно теребит нижнюю губу, морщится, но не прерывает меня. Разумеется, я опускаю сексуальные детали — о них речь пойдет потом.