Сверстники
Шрифт:
Они дружно захохотали. Пенни был желанным гостем в лавке как благодаря своему остроумию и рассказам, так и в качестве торгового партнёра. Что касается Бойлса, то он был судья, вершитель судеб и ходячая энциклопедия для всей деревни. Он стоял в душном, пахучем сумраке своей лавки, словно капитан в трюме корабля. Вся округа снабжалась у него товарами, как самыми необходимыми, такими, как плуги, повозки, кабриолеты, различные фермерские орудия и скобяные изделия, продукты, виски, мануфактура, мелкая галантерея и лекарства, так и немногочисленными предметами роскоши.
– За одной передней ногой я зайду завтра
– Благослови господи её старую душу, – отозвался Бойлс. – Впрочем, почему ж это «старую»? Сказал, сам не знаю с чего. Дай бог всякой жене такое молодое сердце, как у матушки Хутто, и жизнь была бы сплошной праздник.
Джоди прошёл вдоль стеклянной витрины внизу прилавка. На куче лакричных корней лежала заржавелая губная гармошка. Мгновение он колебался: не пустить ли ему в оборот свою оленью шкуру и не купить ли гармошку? Тогда он мог бы играть матушке Хутто или подыгрывать Форрестерам. Но нет, оленья шкура наверняка больше понравится матушке Хутто. Бойлс заговорил с ним:
– Ваш папаша не очень-то часто заходит ко мне с товаром, молодой человек. Можете взять в подарок от меня любую вещь в десять центов, какая вам приглянется.
Джоди жадно оглядел выставленный товар.
– Губная гармошка, должно, стоит больше десяти центов?
– Это так, но она лежит здесь уже очень долго. Возьмите её, пожалуйста.
Джоди бросил последний взгляд на конфеты. Ну, да у матушки Хутто найдутся для него сласти.
– Спасибо, сэр, – сказал он.
– Ваш мальчик хорошо воспитан, мистер Бэкстер, – сказал Бойлс.
– Он моё утешение, – ответил Пенни. – Мы потеряли так много детей. Но порою мне кажется, я слишком много с ним нянчусь.
Джоди вспыхнул от сознания собственного благонравия. Ему страшно хотелось быть хорошим и послушным. Он завернул за стойку, чтобы забрать вознаграждение своему характеру. В эту минуту у входа послышалось какое-то движение, и он поднял взгляд. Племянница Бойлса, Эвлалия, стояла в дверях, вытаращившись на него. Его сердце вдруг захлестнула волна ненависти. Он ненавидел её потому, что отец дразнил его. Он ненавидел её волосы, заплетённые в тугие косички. Ненавидел её веснушки, насыпанные ещё более щедро, чем у него. Ненавидел её мелкие беличьи зубы, её руки, ноги, каждую косточку в её худом теле. Он быстро наклонился, взял из мешка мелкую картофелину и замахнулся. Эвлалия ехидно глядела на него. Она медленно показала ему язык – точь-в-точь подвязковая змея – и с отвращением зажала пальцами нос, как от дурного запаха. Он швырнул картофелину. Она попала Эвлалии в плечо, и, закричав от боли, девочка исчезла.
– Это ещё что такое, Джоди… – сказал Пенни.
Бойлс, нахмурясь, ступил вперёд.
– Сейчас же вон отсюда! – сказал Пенни. – Ему не полагается губной гармошки, мистер Бойлс.
Он вышел из лавки на солнцепёк. Он чувствовал себя униженным. Но если бы пришлось повторить всё сначала, он снова бросил бы картофелину, и даже ещё крупнее.
Покончив с делами, Пенни присоединился к нему.
– Мне очень огорчительно, что ты счёл возможным так осрамить меня. Быть может, мать права. Быть может, тебе не следует ходить к Форрестерам.
Джоди ковырял пальцами ног песок.
– Ну и пусть. Я её ненавижу.
– Я просто не знаю, что сказать. Как это тебя угораздило?
– Я
– Видишь ли, сын, нельзя швыряться вещами во всех уродливых женщин, которые встретятся тебе на жизненном пути.
Джоди, нераскаянный, сплюнул в песок.
– Не знаю, что скажет матушка Хутто, – сказал Пенни.
– Ой, па, не говори ей! Ну прошу тебя, не говори.
Пенни хранил зловещее молчание.
– Я буду хорошо вести себя, па.
– И не знаю, получит ли она теперь от тебя шкуру.
– Не отнимай её у меня, па. Я ни в кого больше не буду кидаться, только не говори бабушке Хутто.
– Ладно. На этот раз прощается. Но не дай бог, коли я ещё раз поймаю тебя на чем-нибудь в этом роде. Возьми шкуру.
Джоди воспрял духом. Гроза прошла стороной. Они повернули на север и пошли по тропе, тянувшейся параллельно реке. Вдоль неё стояли цветущие магнолии. Дальше за ними начиналась дорожка, обсаженная олеандрами. Они тоже были в цвету. Над дорожкой перед ними летели кардиналы. Олеандры вели к калитке в белом частоколе. Цветочный сад матушки Хутто был словно яркое лоскутное одеяло, брошенное за частокол. А её маленький белый домик был привязан к тверди земной плетями жимолости и жасмина. Всё тут было дорого и знакомо ему. Джоди побежал по дорожке через сад, через клочок синевы, цветущей перистыми розовато-лиловыми цветами.
– Эгей, бабушка! – крикнул он.
Внутри домика послышались лёгкие шаги, и она показалась на пороге.
– Джоди! Чертёнок!
Он подбежал к ней.
– Не сбей её с ног, сын! – крикнул Пенни.
Она напружилась всей своей маленькой фигуркой. Он тискал её до тех пор, пока она не запищала:
– Джоди, медвежонок ты этакий!
Она рассмеялась, и он откинул голову, чтобы смеяться вместе с ней и видеть при этом её лицо. Оно было розовое и морщинистое. Глаза у неё были чёрные, как плоды голого падуба. Когда она смеялась, они открывались и закрывались, и от них лучиками разбегались морщинки. Джоди обнюхивал её, словно щенок.
– Ух, как вкусно ты пахнешь, бабушка, – сказал он.
– Чего никак не скажешь про нас, – заметил Пенни. – Мы всего-навсего пара грязных бродяг.
– Мы пахнем только охотой, – сказал Джоди. – Оленьей кожей, листьями и всем таким прочим. И ещё п'oтом.
– Чудесный запах, – сказала она.
– Так или иначе, – сказал Пенни, – вот наше оправдание. Свежая оленина.
– И шкура, – сказал Джоди, – тебе на коврик. Она моя. Я его подранил.
Бабушка Хутто всплеснула руками. Их подарки вдруг приобрели величайшую ценность. Джоди казалось, что за её похвалу он мог бы в одиночку справиться хоть с пантерой. Она потрогала мясо и шкуру.
– Не марайте ваши маленькие ручки, – сказал Пенни.
Мужчины тянулись к ней с любезностью, как вода тянется к солнцу. Её живость очаровывала. Молодые уходили от неё воодушевленными. Старики пленялись её серебристыми кудряшками. Что-то неумирающе женственное в ней делало всех мужчин мужественными. Этот её дар приводил в ярость всех женщин. После четырёхлетнего пребывания в её доме матушка Бэкстер вернулась на росчисть с чувством сильнейшей неприязни к ней. Она платила ей тем же.
– Позвольте, я отнесу мясо на кухню, – сказал Пенни. – И ещё я, пожалуй, повешу шкуру на стене в сарае, чтобы она подсохла.