Сверстники

Ролингс Марджори Киннан

Дом был ярко освещён свечами. Ржали лошади и рыли копытами песок. Их было три, привязанных к дощатой изгороди. Он прошёл в калитку и вошёл в дом. Все, что следовало сделать, было уже сделано, – он не встретил никакой суматохи. Бык и Мельничное Колесо сидели у пустого очага и о чём-то болтали. Джоди не посмел задать роковой вопрос и прошёл мимо них в спальню отца. Мать сидела с одной стороны постели, доктор Вильсон – с другой. Он не повернул головы. При виде его мать молча поднялась, подошла к комоду и достала ему чистые штаны и рубаху. Он бросил мокрую одежду и медленно подошёл

к постели.

«Если он ещё жив, он не умрёт», – подумал он.

Пенни пошевелился. Сердце кроликом прыгнуло в груди Джоди. Пенни застонал и натужился: его тошнило. Доктор быстро наклонился, подставил ему миску, поддержал голову. Лицо Пенни потемнело и вспухло. Его рвало мучительно, как человека, которого тошнит и тошнит, несмотря на то что желудок его пуст. Тяжело дыша, он откинулся на подушки. Доктор пошарил рукой под одеялом, достал завернутый во фланель кирпич и протянул его матушке Бэкстер. Она пошла на кухню подогревать его.

– С ним плохо? – шёпотом спросил Джоди.

– Да, очень. Временами вроде как обмогается. А временами и не похоже, что обможется.

Пенни открыл заплывшие глаза. Зрачки были расширены, глаза от этого казались чёрными. Он шевельнул рукой. Она вздулась и была чуть ли не с воловью ногу толщиной.

– Ты простудишься, – хрипло пробормотал он.

Джоди нащупал платье и оделся. Доктор кивнул.

– Это добрый знак, что он узнал тебя. Он впервые заговорил за всё время.

Нежность, в которой боль мешалась пополам с ласковостью, переполнила Джоди. В минуту своей смертной муки отец заботился о нём. Нет, он не может умереть. Кто угодно, только не он.

– Он должен выздороветь, сэр, – сказал Джоди и добавил слова, часто слышанные им от отца: – Мы, Бэкстеры, мелки, да крепки.

Доктор кивнул и крикнул на кухню матушке Бэкстер:

– Давайте теперь попробуем тёплое молоко!

Джоди вышел за дровами во двор, чтобы взбодрить огонь. Гроза уходила на запад. Облака шли по небу, как батальоны марширующих испанцев. На востоке обозначились светлые промоины, полные звёзд. Свежий и прохладный дул ветер. С охапкой смолистых дров он вошёл на кухню.

– Славный будет завтра денёк, ма, – сказал он.

– Да, славный, ежели только он доживёт до него. – Она вытерла передником глаза. – Отнеси ему молоко, – сказала она. – А я сделаю по чашке чая нам с доктором. Я ничего не ела, всё ждала вас, и тут Бык привёз его.

Он бережно понёс чашку с горячим молоком, стараясь не пролить ни капли. Доктор принял её и подсел к Пенни на постель.

– Подержи-ка его голову, малыш, а я покормлю его с ложки.

Голова Пенни тяжело лежала на подушке. Руки Джоди напряглись до боли, поднимая её. И дышал отец тяжело, совсем как Форрестеры, когда напивались. Цвет лица изменился. Оно было зеленовато-бледное, как брюшко у лягушки. В первый момент его зубы не хотели пропускать ложку.

– Открой рот, или я кликну Форрестеров, чтобы они открыли, – сказал доктор.

Вспухшие губы раздвинулись. Пенни сделал глоток. Чашка частично опорожнилась. Он отвернулся.

– Ладно, – сказал доктор. – Но если пойдёт обратно, я принесу ещё.

Пенни начал потеть.

– Вот

и отлично, – сказал доктор. – Потеть – отлично, выгоняет яд. Господи боже, уж я бы заставил вас пропотеть, если б только у нас было виски!

В спальню вошла матушка Бэкстер, неся две тарелки с чашками и сухим печеньем. Доктор взял тарелку и устроил её у себя на колене. Чай он пил со смешанным выражением удовольствия и отвращения. Судя по тому, что Джоди о нём знал, он был неслыханно трезв.

– Тебе дать что-нибудь, Джоди? – бесцветным голосом спросила мать.

– Я не хочу есть.

Его желудок так же выворачивало, как желудок отца. Ему казалось, он чувствует, как яд бродит в его собственных жилах, разрушает сердце, пенится в глотке.

– Разрази меня гром, он не отдаст молоко обратно, – сказал доктор.

Пенни спал крепким сном.

Матушка Бэкстер прихлёбывала чай и грызла печенье, покачиваясь в кресле-качалке.

– Всё в воле господа, – сказала она. – Быть может, он пожалеет нас, Бэкстеров.

Джоди прошёл в переднюю комнату. Бык и Мельничное Колесо улеглись на оленьих шкурах прямо на полу.

– Мать с доктором ужинают, – сказал он. – Вы хотите есть?

– Мы поели как раз перед твоим приходом, – ответил Бык. – Не обращайте на нас внимания. Мы переночуем у вас, посмотрим, чем всё кончится.

Джоди присел на корточки. Он был не прочь поговорить с ними. Хорошо было бы поговорить о собаках и ружьях, об охоте и обо всём том, чем занимаются живые. Бык захрапел. Джоди вернулся на цыпочках в спальню. Доктор дремал сидя. Мать унесла свечу от кровати и вернулась в своё кресло-качалку. Полозья поскрипели немного, потом затихли. Она тоже задремала.

Джоди казалось, что он остался один при отце. Надзор за больным теперь всецело в его руках. Он чувствовал дурноту, ощущал пустоту в желудке. Он знал, что ему было бы лучше, если бы он поел, но кусок просто не шёл ему в горло. Он сел на пол и приткнулся головой к краю кровати. Ему начали припоминаться события дня, словно он возвращался по какой-то дороге обратно в прошлое. Здесь, рядом с отцом, ему было гораздо покойнее, чем в бушующей грозою ночи. Он понял, что многие вещи, страшные, когда он один, перестают быть страшными в присутствии отца. Только гремучая змея продолжала по-прежнему наводить на него жуть.

Он вспомнил её треугольную голову, молниеносность удара, последующее укладывание настороженными кольцами. По его спине прошли мурашки. Ему казалось, что теперь уж ему никогда не будет спокойно в лесу. Он вспомнил хладнокровие, с каким отец сделал выстрел, как испугались собаки. Вспомнил олениху и весь этот ужас – её тёплое мясо на ране отца. Ему вспомнился оленёнок – и он резко выпрямился. Оленёнок был один в ночи, как только что был один он сам. Несчастье, которое могло унести отца, отняло у него мать. Он лежит голодный, смятенный среди грома, дождя и молний, рядом с разорённым телом матери, и ждёт, когда это окоченелое тело поднимется и даст ему пищу, утешение и тепло. Джоди уткнулся лицом в свисающие с кровати одеяла и горько заплакал. Его сердце разрывалось от ненависти к смерти и сострадания к одиночеству.