Свет далекой звезды

Чаковский Александр Борисович

«Вы начали свою защитительную речь с разговоров о нашем времени, — продолжала она, не давая Вострякову собраться с мыслями и ответить. — Какое оно к вам имеет отношение, нынешнее время?! То, что люди говорят о вас, вы называете сплетнями и кривотолками. Нет, это говорит сама правда, понимаете, сама правда! В прежнее время вас боялись бы, вы могли бы стать одним из тех, за которых другие писали диссертации, доклады, — писали и боялись пикнуть! За вас работали бы люди вроде Гладышева. Они годами, по крупицам собирали опыт, знания, они мерзли на льду, ветры сбивали их с ног, но они вставали и снова шли, потому что знали свой долг! А вы, вы присосались бы к ним, как пиявка, согревались бы на их теле, сосали бы их мозг. Мы знаем

ваши повадки. Вы разжигали бы всюду подозрительность, страх, недоверие к людям. Мы видали таких, как вы! Но, поймите, кончилось время, когда карьеристы преуспевали то тут, то там. Теперь люди стали зорче, искреннее, прямее. Они не терпят ни малейшей фальши, они быстро распознают приспособленцев и карьеристов. Вы допустили ошибку, Востряков, непростительную при вашей расчетливости. Вам вдруг показалось, что наступило ваше время. А оно не ваше. Да вы и сами в душе понимаете, что оно не ваше. Вы просто переоценили себя, свои актерские способности. Вы, наверно, говорили себе: сейчас время смелых, честных, дерзающих людей, что ж, разве я не подойду по всем статьям? Со стороны все выглядит отлично: я молод, приехал сюда, на пустынный берег Таежного, не боюсь трудностей, рвусь в науку, — кому удастся рассмотреть, что у меня там внутри? Кто отличит меня от других, по-настоящему честных, по-настоящему смелых? А вас отличили. Поняли, кто вы такой. Иначе и быть не могло. Потому что наше время — не ваше. Это время Гладышевых — молодых и старых. Время честных людей… Понятно вам это? Я знаю, вы сейчас стоите и думаете только о том, чтобы я подольше говорила. Вам нужно выиграть время, скомбинировать, собраться с мыслями. Так я не дам вам этой возможности, понимаете, не дам! На фронте, когда я пробиралась из тыла врага к своим, мне довелось стрелять в предателей я дезертиров. Сейчас мир, войны нет, и оружия у меня тоже нет, но зато есть вот это!..»

Ольга нагнулась и схватила с земли сук, конец которого тлел в костре. Затем она выпрямилась, светящийся конец описал дугу и ударил по лицу Вострякова.

«Это вам за Гладышева!» — воскликнула она, делая еще шаг к Вострякову.

Я подбежал к Андрею, уверенный, что он будет защищаться, может быть, даже бросится на Олю.

Но мое опасение было напрасным. После первого же удара Востряков, согнувшись, отпрянул назад, а когда Ольга сделала шаг вперед и снова занесла свой светящийся хлыст, нырнул вот в эти кусты… Раздался хруст сломанных сучьев, шум веток — Востряков убегал…

На другой день он и вовсе исчез с нашего горизонта.

— Ну, вот и все, что я хотел рассказать, — сказал Гладышев. — Вижу, я очень задержал вас.

— Нет, — сказал Завьялов, сосредоточенно глядя на подернутые пеплом угли.

— С ухой уже ничего не получится. — Гладышев поглядел в котелок. — Она остыла, а разогретая уха — профанация.

— Неважно, я совсем не хочу есть.

— Надо было нам покончить с ухой раньше. Впрочем, как можно обедать, не выяснив, есть ли бог.

— Простите? — отозвался Завьялов.

— Да нет, это просто цитата, — усмехнулся Гладышев. — Тогда, может быть, выпьем?

Он взял в руки четвертинку.

— Знаете, мне не хочется, — сказал Завьялов. — Вы не обидитесь? Мне кажется, я сейчас действительно вижу Ольгу. Нет, «вижу» — это не то слово. Не могу найти подходящего… Ну, словом, она где-то здесь рядом. Спасибо за то, что вы привели меня сюда… А водка может все это развеять. Вы понимаете?

— Да. Но мне кажется, вам грустно. А между тем следовало бы радоваться. Вы же нашли ее!

— Нет, мне совсем не грустно. Может быть, чуть-чуть. От сознания, что мы столько лет были не вместе.

— Завтра вы увидите ее. И передадите привет от меня.

— Да, да. Обязательно. У меня уже есть одно такое же поручение.

— Что ж, — сказал Гладышев, — тогда давайте возвращаться.

Он затоптал тлеющие угли, вылил из котелка остывшую уху, вытер

его листом и сложил свой складыш…

— Все, — сказал он, перекидывая за спину полупустой брезентовый мешок, — пошли.

Через несколько минут они уже стояли на холме у длинного деревянного здания. И Завьялов снова увидел Таежное. Далекие горы тихо спускались в воду, и мыс, возвышающийся над поверхностью озера, был похож на огромный утюг. Одинокая лодка застыла на свинцовой воде. В ней стоял человек и почему-то держал длинное весло на весу, как держит свой шест гребец на китайских картинах.

Они спустились на шоссе.

— Теперь вы пройдете метров сто до автобусной остановки, — сказал Гладышев. — Прощайте. Вряд ли доведется увидеться еще раз.

— Не спешите предсказывать, — ответил Завьялов. — Ведь все человеческие дороги переплетаются. Я еще раз убедился в этом. Спасибо вам.

— За что?

— За ваш рассказ. За Олю.

— Она спасла мне жизнь, Завьялов. А может быть, и нечто большее.

— Что может быть дороже жизни?

— Вера. Вера в то, что нужно и стоит жить. Что хороших людей больше, чем плохих. Ну, прощайте.

И Завьялов пошел вперед к автобусной остановке. Потом он обернулся и помахал рукой Гладышеву. Уже подходя к остановке, Завьялов обернулся снова. Он увидел Гладышева в последний раз. Константин Георгиевич медленно уходил вдаль по узкой асфальтовой дороге, похожей на ленту, на лезвие, рассекающее тайгу и море.

22. Лукашев выполняет свой долг

В автобусе, кроме кондуктора и сидящей на передней скамейке парочки, никого не было.

Завьялов сел подальше, чтобы не мешать влюбленным. Он не видел их лиц, только спины. Рука юноши лежала на плече девушки. Время от времени он приподнимал руку и медленно, едва касаясь, проводил ладонью по ее волосам. Тогда она чуть отклоняла голову назад. Наверно, они были счастливы.

И Завьялов, одиноко сидящий на заднем кресле, тоже был счастлив. Это был автобус счастливых. Пусть он не торопится, пусть едет медленно, — Завьялову хотелось подольше остаться наедине со своей радостью. Он чувствовал себя, как бегун, который уже видит перед собой заветную ленту финиша, который далеко вырвался вперед и знает, что никто не может отнять у него победу.

Завьялов не спешил, потому что Оля была уже рядом с ним. Они сидели друг возле друга, так же, как те влюбленные впереди.

Он говорил с ней, и она отвечала. Никто не слышал ее голоса, кроме него. Только он. Между ними уже не лежали долгие годы. Время не разделяло их. Теперь он снова с ней. Не с призраком, не с бесплотным изображением на журнальной странице, но с ней, сегодняшней и живой Олей.

Завьялов был счастлив. Как тогда, когда впервые сел в самолет и взялся за ручку управления. Как тогда, когда сбил первый самолет врага. Как тогда, когда увидел Олю на фронтовом аэродроме. Когда лежал рядом с ней в густой траве и звезды смотрели на них. Когда узнал, что она жива. Когда почувствовал теплый ветер на своем лице и понял, что вся жизнь впереди. Он был счастлив. Когда-нибудь они соберутся все вместе: Оля, он, Коростылева, Арсентий Павлович, Прохоровы — мать и дочь, Осокин, Константин Георгиевич… Кто еще? Да, да, и фоторепортер Слава Филонов, и Павлик Шевлягин, и те, кого он сейчас забыл, но вспомнит, как только придет счастливый день встречи.

Он вел тихий, неслышный разговор с Ольгой.

«Мы соберемся все вместе, хорошо?» — спросил Завьялов.

«Да, да, конечно», — ответила она.

«Здесь у тебя, на берегу озера, в тайге, может быть, на том самом месте, где ты уже была и где я только что был. Или у меня в Москве…»

«Да, да, — повторила она, — здесь, на Таежном, или у тебя в Москве».

«Нам надо еще о многом подумать, решить, где мы будем жить. Наверно, ты не сможешь уже жить там, где слишком тихо? Не объясняй ничего, я все знаю…»