Свет далекой звезды
Шрифт:
Следом за Осокиным Завьялов входит в большую комнату. Наверно, это генеральский кабинет. Письменный стол, на нём модель реактивного самолёта. Горит настольная лампа под зелёным абажуром. Книжные полки почти пустые. Осталось всего несколько книг на самой верхней полке. На остальных полках — тёмные следы. У письменного стола — уложенные стопкой, перевязанные бечёвками папки. На потолке голый крюк и обрывки проводов, — видимо, там висела люстра. Стук молотка едва доносится в эту комнату.
— Видите, какой у нас беспорядок,
— Садитесь. — Он убирает с кожаного кресла перевязанную стопку книг и кладет её на пол.
Завьялов опускается в кресло. Оно очень глубокое. Осокин усаживается за письменный стол.
— Слушаю вас, — говорит Осокин.
Наконец-то!..
— Товарищ генерал… — начинает Завьялов.
— Я сейчас не командую, — прерывает Осокин мягко, но, как кажется Завьялову, недовольно: — Меня зовут Иван Фёдорович. Итак, я слушаю вас.
— Иван Фёдорович, вы знали Миронову, Ольгу Миронову?
Завьялову кажется, будто тень падает на лицо Осокина. Он чуть откидывает голову назад и настораживается. Впрочем, может быть, это Завьялову только кажется.
— Знал, — спокойно отвечает через мгновение Осокин. Больше он не произносит ни слова, только пристально вглядывается в Завьялова.
— Дело в том, — торопливо продолжает Завьялов, — что я её разыскиваю. Мне удалось узнать адрес учреждения, в котором она работала шесть лет назад. Однако сейчас на той улице новые дома, а институт, в котором она работала, переведён неизвестно куда.
Под настороженным взглядом Осокина Завьялов меняет тон. Он старается говорить почти равнодушно, будто это дело не имеет для него особого значения. Но, принуждая себя, начинает волноваться ещё больше.
— Я разыскал одного из бывших сотрудников этого института, — продолжает Завьялов. — Он знал Миронову, но ничего не слышал о ней с тех пор, как институт переехал. Его фамилия Соколов, профессор. Он сказал мне, что в институт Миронову рекомендовали вы. Вот я и подумал, что, может быть…
Завьялову не по себе под настороженным, а может быть, и недоброжелательным взглядом этого большого седого человека.
— Вы познакомились с Мироновой после войны? — спрашивает Осокин.
— Нет. Это было на фронте. Я служил в авиации. Она тоже. Потом я узнал, что она погибла во время боевого вылета. Но это было ошибкой. Она не погибла.
Он умолкает. И Осокин молчит.
«Почему вы молчите, почему?» — хочется крикнуть Завьялову.
— Да, она не погибла… — медленно произносит наконец Осокин и впервые за эти минуты, отведя свой взгляд от Завьялова, опускает голову.
Завьялов ждёт. Подперев рукой тяжёлую седую голову, Осокин сидит неподвижно. Потом он произносит только одно слово:
— Имя?
— Имя? — озадаченно переспрашивает Завьялов. — Её зовут Ольга, вы же знаете.
— Нет,
— Владимир Андреевич.
— Владимир… — повторяет Осокин. — Ну да, конечно, Владимир…
Осокин поднимает голову и снова смотрит на Завьялова в упор. И Завьялову кажется, что Осокин вернулся откуда-то издалека. Эти секунды его будто не было здесь. Но вот он снова вернулся. Откидывается на спинку стула. Начинает говорить, теперь уже спокойно и связно…
— Да, она не погибла. Самолёт сгорел, а ей удалось выброситься с парашютом. В рапорте комэска было сказано, что Миронова погибла. Но она осталась жива. Только обгорела и получила контузию. Её вскоре подобрала пехота. Полгода она провела в госпиталях. А затем вернулась в свою часть…
— Ну, а дальше, дальше? — восклицает Завьялов, физически ощущая боль при словах: «обгорела», «получила контузию».
— Дальше? — переспрашивает Осокин. — Ну, как положено, продолжала службу в своей части…
— Она рассказала вам это уже после войны?
— Нет, почему же! Я служил тогда в политотделе авиадивизии. Полк, в котором была она, входил в эту дивизию, и поэтому естественно…
— Но почему же она не написала мне, когда вернулась?
— Вы же погибли, Завьялов, — тихо отвечает Осокин.
— Погиб? Я погиб?! Ложь, чепуха! Я оказался на территории, занятой врагом, но это длилось всего лишь месяц, а затем я снова вернулся в свою часть!..
— Но за этот месяц появилась статья в газете, красноречиво описывающая вашу гибель, — возразил Осокин.
— Какая статья, где?
— Я же говорю, в газете. Кажется, в нашей, фронтовой.
— И Оля прочла её?
— Да, конечно.
На какое-то мгновение их взгляды снова встречаются.
— Где она сейчас? — спрашивает Завьялов. — Здесь? В Ленинграде?
— Нет. Вы же сами говорите, что институт перевели из Ленинграда. Я не знаю куда.
«Неправда, неправда! — мысленно повторяет Завьялов. — Он знает. Знает, но не желает сказать. Я не хочу думать, почему он не желает сказать, не хочу, не могу, не буду! Но он знает! Как заставить его? Как вырвать ответ?»
— Неужели, — настойчиво спрашивает Завьялов, — она ни разу не писала, ни разу не приезжала в Ленинград, не заходила к вам?
— Нет. Ни разу, — отвечает Осокин. В его тоне и горечь и грусть.
— Не верю! — прорывается у Завьялова.
Осокин хмурится, стучит пальцами по столу. Потом резким, на этот раз уже генеральским тоном говорит:
— Не понимаю причины вашего недоверия. Я уже сообщил вам, что знал Ольгу Миронову во время войны. В дальнейшем мы не встречались. В тысяча девятьсот сорок девятом году она разыскала меня в Ленинграде и попросила помочь ей устроиться в институт, вы знаете в какой. Сказала, что окончила химический техникум и хочет работать именно в этом институте. Я тогда был ещё в кадрах и помог ей. Это всё.