Свет мира

Лакснесс Халлдор

Часто, когда Магнина прихорашивалась на чердаке среди бела дня, юноша думал, не заговорить ли ему с ней, чтобы хоть немного скоротать время. Он так тосковал по какой-нибудь живой душе! Больше всего ему хотелось поговорить о свете и о духовной жизни. Он тайком присматривался к Магнине, стараясь понять, что она собой представляет с точки зрения света и духовной жизни. Он спрашивал себя, может ли в этой мрачной глыбе мяса скрываться хоть одна тайная струна.

После отъезда братьев у Магнины вошло в привычку чуть ли не каждый вечер перед тем, как лечь спать, подниматься на чердак и садиться на постель к матери, они тихонько перешептывались, но юноша был любопытен и, как все люди, отстраненные от жизни, обладал очень тонким слухом.

Сначала в их перешептываниях не было ничего, кроме пустяшных придирок дочери к окружающим, она всегда бывала кем-то недовольна, очевидно потому, что всегда была недовольна собой. Но однажды вечером их разговор принял новый оборот. Явно что-то произошло, юноша уловил намеки на какую-то давнюю преступную связь, перемежавшиеся тяжелыми частыми вздохами и неоднократными призывами в свидетели Господа Бога. Сначала мать пыталась возражать, но потом замолчала, уж слишком веские доводы приводила дочь. Наконец дочь сказала:

— Разве я тебе не говорила еще осенью, что все так и будет, если ты не выгонишь из дома эту потаскуху?

Матушка Камарилла молчала.

— Разве я тебя не предупреждала, что у нее бесстыжие глаза?

И когда мать снова ничего ей не ответила, дочь не сдержалась и громко спросила:

— Почему ты молчишь?

— А что тут можно сказать, — ответила хозяйка хутора.

— Я так и знала, — заявила девушка. — Об иных и сказать ничего нельзя. Иным все можно. А другим так наоборот. Порядочные люди ничего себе не могут позволить. Порядочные люди и живут и умирают, как скотина, привязанная в стойле.

— Кто же это мог быть? — спокойно спросила хозяйка хутора.

— Кто? Как будто был только один! Да я бы и слова не сказала, если б это был один из них. Но такая потаскуха не успокоится, пока не перепортит всех мужиков, какие только есть в округе. Господи Иисусе, за что ты так караешь меня?

Тогда мать сказала дочери:

— Жизнь есть жизнь, милая Магна, к этим вещам надо относиться разумно.

— Ах вот как! Жизнь есть жизнь? — сказала девушка. — Ну что ж, можешь устроить здесь притон. Только знай, что я тут не останусь!

— Если я выгоню из дома обеих работниц в самом начале лова, работать на хуторе будет некому, ведь тот калека в углу не в счет.

— Так я и знала! Это на тебя похоже — давать приют всяким шлюхам да приходским калекам, а родное дитя, которое ты научила жить, как подобает благочестивым христианам, тебе ничего не стоит выгнать из дому даже в лютый мороз! Вот бы постараться да заполучить на хутор приличного скромного парня, который умел бы и за скотом ходить и с людьми ладить, знал бы свою работу и не приставал ни к кому, на это тебя нет. Меня никому не жалко; каково мне, сестре, стряпать и подавать этой дряни, которая опозорила обоих моих братьев, да слушать к тому же, как моя родная мать берет ее под защиту, хотя она среди бела дня бросается на шею любому мужчине, а кое-кто чувствует себя бездомным изгнанником под отчим кровом.

Тут Магнина часто-часто зашмыгала носом и разрыдалась. Оулавюр слышал, как она повторяла сквозь рыдания: «Боже мой, никому-то я не нужна!» Он не смел выглянуть из-под одеяла, хотя ему страшно хотелось посмотреть, как плачет эта большая толстая девушка. При первых же звуках ее рыданий сердце его бешено забилось, он не мог равнодушно слышать, когда кто-нибудь плакал; по какой-то загадочной причине он всегда испытывал острую жалость к плачущему, особенно к тому, кто плакал от одиночества; казалось, все одинокие были близки его сердцу; вот и теперь он вдруг проникся глубокой жалостью к хозяйской дочери Магнине. Что может быть изумительнее того чувства, которое охватывает человека, когда кто-то, кого он не любил, вдруг предстает перед ним в совершенно новом свете! Собственно, он никогда не знал этой девушки, теперь же он узнал ее, раньше он не понимал ее, теперь она стала ему понятна. Ему вдруг показалось, что они с Магниной близки друг другу, ведь они оба так одиноки!

И в то же время он понял, что причиной одиночества может быть не только плохое обращение, сиротство, любовь к поэзии, попечение прихода и тяжкий крест, но также и слишком толстые ляжки, сахар, говяжий студень, копченая грудинка, баранья печенка, материнская любовь, виды на наследство и счастливая жизнь. Человек одинок по природе, его надо жалеть и любить и горевать вместе с ним. Люди, несомненно, лучше понимали бы и любили друг друга, если бы они признались друг другу в своем одиночестве, в своей мучительной тоске и в своих робких надеждах. Магнине также следовало бы искать утешения в духовной жизни, этом единственном прибежище для тех, кто обижен судьбой, для тех, кто одинок, но не имеет мужества нести этот крест.

Глава тринадцатая

Утром Магнина сидит на чердаке неумытая, непричесанная, разглядывая морозные узоры на стекле, она грустна, веки у нее красные, может быть, она не выспалась, однако она не зевает, а лишь изредка шевелит губами, как будто хочет что-то сказать. Вошла серая кошка, выгнула спину, подняв хвост трубой, замурлыкала и стала тереться о ее ноги. Магнина вздрогнула от неожиданности, но вдруг увидела, что это всего-навсего кошка.

— Брысь ты, тварь! — крикнула она.

Кошка испуганно покосилась на хозяйскую дочку и начала тереться о ножку кровати. Девушка топнула ногой. Кошка испугалась и прыгнула к ней на кровать. Хозяйская дочь рассердилась, в это утро ее раздражала любая мелочь. Ей не хотелось видеть около себя эту тварь, она взяла кошку за шиворот и швырнула на лестницу. Потом она снова уселась на кровать, Оулавюру были видны ее затылок и жирные плечи.

— Тяжело быть одиноким.

Он и сам не знал, как эти слова сорвались у него с языка, но было уже поздно. Иногда во сне летишь с высокой скалы и не знаешь, куда упадешь, вот и теперь он тоже не знал, куда упадет. Долго царило молчание, и все это время ему казалось, что он летит в бездну. Наконец она взглянула на него и коротко спросила:

— Что?

И ничего больше.

— Я сказал, что тяжело быть одиноким, — сказал он и вздохнул как можно естественнее, чтобы скрыть волнение.

— Меньше всего об этом знают те люди, у кого нет иных забот, как валяться в постели и заставлять других ухаживать за собой.

— Это ведь делается не для собственного удовольствия, дорогая Магнина, — сказал он. — Так что кое-кто напрасно завидует другим людям.

— Кое-кто? — она повернулась к нему всем телом и посмотрела ему прямо в глаза. «Кое-кто» — это был ее язык, это она понимала.

— Эти «кое-кто» считают, что другие не так больны, как притворяются, — сказала она. — Но пока мы получаем за тебя деньги, нас это, конечно, не касается.

— Очень горько зависеть от людей только потому, что ты беден, — сказал юноша чуть не плача. — Еще горше, если ты болен и душой и телом и не видишь ни одного радостного дня. Да, да, Магнина. Но самое горькое — это когда люди не понимают тебя.

— Не понимают люди? — переспросила она. — Тебя? Ребенка?

— Я давно уже не ребенок, и у меня есть душа, Господь Бог знает об этом, и я докажу это в день Страшного суда.

— Сколько тебе лет?

— Семнадцать.

— А ведь верно, тебе уже восемнадцатый год, — сказала она и тоже вздохнула. — Тяжело быть молодым. Но это еще ничего по сравнению с надвигающейся старостью.

— Ну что ты, Магнина, тебе далеко до старости, — сказал он, пытаясь утешить ее. — Многим столько же лет, сколько тебе, и даже гораздо больше.

— Никто не знает, какая я старая, кроме меня самой, — сказала она. — Я очень состарилась. И если меня хорошенько обследовать, то окажется, что я еще хуже больна, чем ты. Да-да, гораздо хуже, только я никогда этого не показываю. Нет такого врача на свете, который бы понял, что со мной, и никогда не будет. Нет.