Свет мира

Лакснесс Халлдор

Но как раз в ту минуту, когда все должно было свершиться, на чердаке, словно милосердие Божье, появилась матушка Камарилла, она схватила сына за плечо, вырвала у него нож и спокойно воткнула его на прежнее место, потом она сдернула одеяло со старшего сына и прогнала с его постели девушку. Яна закрыла лицо одной рукой, другой быстро одернула юбку и, громко плача, убежала с чердака. Приемная мать произнесла несколько подобающих слов по поводу нынешней молодежи и приказала сыновьям одеться. Потом она созвала всех обитателей хутора, взяла в руки сборник проповедей и начала читать. После этого все сели за стол.

Глава шестая

Как горько быть молодым, тосковать о Боге, о добре, знать, что Господь повсюду являет тебе свой лик, но никогда не иметь возможности наслаждаться этим и постоянно страдать от подневольного существования, собственного убожества и острых болей в груди, в спине, в голове и в желудке. Во мраке этого

беспросветного отчаяния, составляющего жизнь человека, мальчик узнает, что его мать стала портнихой и переехала в Адальфьорд. Многие считали, что, если простая необразованная женщина стала портнихой и поселилась в самом крупном торговом центре округи, тогда как все остальные вынуждены зарабатывать себе на жизнь обычным способом, это свидетельствует не о чем ином, как о чванстве, до сих пор подобные попытки возвыситься над своей средой никогда не приводили к добру. Мальчик часто с возмущением думал о своей матери, вспоминая, как она зимним днем засунула его в мешок и отправила к чужим людям; лишь десять лет спустя он узнал, что все считали, что он непременно умрет, так горько он плакал, а ветер в тот день был северо-восточный. Как могла мать отослать его прочь, когда свирепствовал северо-восточный ветер, ведь он так любил ее! Размышляя об этом, он дал себе слово: он отомстит матери тем, что ни разу в жизни не обратится к ней, как бы тяжело ему ни пришлось. Однажды он целый день помогал братьям резать торф. Большие острые лопаты, мелькавшие в руках у братьев, внушали ему такой страх, что он решил все же уехать к матери, не ставя ей никаких условий. Он забыл, что мать отослала его прочь, и представлял себе, что она живет в деревянном доме с окнами по обе стороны двери, с высокой двускатной крышей и с трубой, в дрме у нее есть комната, в которой стоит диван и на окнах висят занавески, совсем как у пастора, а на стене — картина и обязательно календарь. И вот он идет к ней. Идет через горы и пустоши. Она, улыбаясь, выходит к нему навстречу, обнимает его и плачет, раскаиваясь в том, что отослала его зимой в мешке, и говорит, что он должен остаться у нее навсегда. Он все прощает ей и тоже плачет. Как хорошо было бы приехать к ней! Ночью, перед сном, дорога к матери казалась такой простой, так легко было ее отыскать, она была так близко. Но утром, когда он проснулся и вышел из дома, небо было хмурое, как обычно, ветер пронизывал до костей, и у мальчика уже не хватало мужества совершить это путешествие, все расстояния вновь обрели свой действительный размер, перед ним снова встали горы с отвесными склонами и крутыми вершинами. А на той стороне фьорда поднимались другие горы. Путь к матери пролегал через множество гор и пустошей, глубоких долин и скалистых фьордов.

Летом братья ссорились особенно часто, каждый требовал, чтобы выполнялись только его распоряжения, однако никто кроме них самих не видел разницы в их приказаниях. Больше всего они ссорились, выясняя, у кого из них больше прав лапать Яну на траве после обеда. Девушка предлагала им разрешить этот сложный вопрос, положив головы к ней на колени с разных сторон, словно на подушки. Однако такое простое решение их не удовлетворяло. Но вот лето подошло к концу, стало рано темнеть, птицы умолкли. Куда делись те таинственные обещания, которые так щедро расточало ясное небо в начале лета, где теперь легкие белые облака, что теснились в синеве над вершинами гор, пенистые и свежие, точно взбитые сливки? Ненастные тучи, серые и тяжелые, закрыли все небо. Лето было на исходе, а на лугу оставалось еще много сена. Неожиданно выдалась сухая погода, но длилась она всего два дня. Уже на второй день к вечеру небо нахмурилось, надвигался дождь. Начали сгребать сено в копны, братья работали как одержимые. В такие минуты сил не щадят. Быстро темнело.

Кое-как братья договорились, что Наси будет грести сено вместе с одной из работниц, а Юст с Яной. Но едва стемнело, старший брат подозвал Оулавюра Каурасона и велел ему идти и подгребать сено за Юстом и Яной.

Младший брат услышал издали это приказание и вместо того, чтобы возразить брату, подошел к мальчику и велел голубчику бежать в горы и пригнать лошадей, чтобы вывезти сено до того, как хлынет дождь.

Мальчик стоял на лугу, не зная, кого слушать: один его повелитель приказывал ему оставаться на месте, другой приказывал идти, а дождь грозил вот-вот хлынуть, нельзя было терять ни минуты.

— Ни с места, гаденыш, — сказал Наси.

— Ну-ка отправляйся в горы, голубчик, — сказал Юст.

Яна подошла поближе и расхохоталась.

Конечно, Йоунас был старше и сильнее, и он немедленно доказал бы это, если б дело дошло до драки, он живо подмял бы брата под себя. Но Юст был хитрее, и поэтому нельзя было предвидеть заранее, что он выкинет, если потерпит поражение; он спокойно мог, улыбаясь и называя человека голубчиком, перерезать ему глотку. Выходило: дорожишь жизнью — повинуйся Юсту, даже если он не прав.

— Иди в горы, голубчик, — сказал Юст ласково и шагнул по направлению к Оулавюру.

— Оставайся на лугу! — крикнул Наси

и тоже подошел поближе.

— Слушайся меня! — шепнул Юст.

— Нет, меня! — заорал Наси.

Яна веселилась от души, она хлопала в ладоши и громко взвизгивала. Работники тоже начали поглядывать в их сторону, хотя дорога была каждая минута. Дело вдруг обернулось так, что в борьбе за душу мальчика на карту оказалась поставленной честь обоих братьев.

Оулавюр уже готов был сорваться с места и побежать, но вдруг остановился как вкопанный, не в силах пошевелиться. И вовсе не потому, что он хотел ослушаться Юста и повиноваться Наси, он стоял будто в столбняке потому, что страх в его груди оказался сильнее всех других сил: и внешних и внутренних. Он был парализован. Кровь остановилась у него в жилах. Ему казалось, что прошла целая вечность, хотя на самом деле все это продолжалось лишь несколько секунд. Позже он никогда не мог припомнить, что же случилось вслед за этим, да и кто будет пытаться вспомнить такое. Он увидел только замелькавшие над ним кулаки.

Глава седьмая

Страшные воспоминания и еще более страшные предчувствия охватили юношу, когда он очнулся. Была ночь, тускло светила керосиновая лампа, в окно барабанил дождь. Он прислушивался к своим собственным стонам, как будто это стонал совсем другой человек. Над ним наклонилась девушка, и он вдруг понял, чем от нее пахнет, — от нее пахло ярь-медянкой. Но когда она попробовала приподнять его и дать ему напиться холодной воды, он увидел перед собой лица, напоминавшие собачьи морды с налитыми кровью глазами и оскаленными клыками. Они хотели наброситься на него и разорвать его на куски. И они набросились на него и разорвали его на куски.

Он то приходил в сознание, то снова впадал в забытье. Наконец ему удалось вспомнить, кто он такой и где находится, хутор Подножье, тесную комнату на чердаке, Магнину, снова ставшую Магниной, и так далее. Одним словом, это был прежний мир. Но, к сожалению, он совершенно забыл, чем так противно пахло всегда от Магнины.

Если случалось, что головные боли ненадолго оставляли его, то лишь затем, чтобы уступить место другим недугам, теснившимся в его теле: болям в спине и пояснице, рези в животе; здоровым он не чувствовал себя ни минуты. Но женщины делали для него все, что только было в их силах. Магнина однажды принесла ему даже горячий хворост. А два его тирана, старший и младший братья, надолго оставили его в покое, опасаясь, как бы он не умер. И вместо того чтобы работать, не разгибая спины, по восемнадцать часов в сутки, он лежал и размышлял о кресте, который судьба заставила его нести. Когда ему становилось немного полегче, он пробовал складывать стихи или висы, главным образом на божественные темы, а иногда в духе всем известных старинных народных песенок. Но большей частью он лежал, словно неподвижное вместилище человеческого бессилия, и не отрываясь глядел на скошенный потолок.

Однако с приближением осени всеобщее уважение к его болезни заметно уменьшилось, а также и христианское долготерпение; все чаще и чаще возле него стало раздаваться слово «приход». Ему дали понять, что приходскому совету в Свидинсвике уже известно о его болезни и хозяева потребовали, чтобы приход теперь платил за него.

В эти тоскливые осенние дни, когда будущее не сулило ему ничего, кроме вечной опеки прихода, он находил утешение, вспоминая Гвюдрун из Грайнхоутла, он видел ее на фоне свежей весенней зелени рядом с широкой спокойной рекой, озаренную солнцем, словно видение, с расстегнутой верхней пуговкой на блузке; и он решил написать о ней стихотворение, чтобы она сохранилась в памяти грядущих поколений. Он перебрал в уме все известные ему стихотворные формы, пробовал писать на все лады, но ни псалмы, ни римы не казались ему достаточно благородными, чтобы запечатлеть в них ее возвышенный образ. Наконец он решил, что для нее лучше всего подходит народная песня. Приняв такое решение, он мог уже свободно писать о ней так, как подобало, и к вечеру нацарапал на клочке бумаги следующее стихотворение:

У тихой реки, над которой весна Раскинулась властно, В расстегнутой блузке стояла она, Светла и прекрасна. Все мое — твое, и мой дом — твой дом, Все печали ты позабудешь в нем. Сияющим взглядом она на него Тогда посмотрела. Словами любви на прощанье его Она отогрела. Все мое — твое, и мой дом — твой дом, Все печали ты позабудешь в нем. Он в сердце своем ее нежную речь И взгляд ее милый Как две драгоценности будет беречь До самой могилы. Все мое — твое, и мой дом — твой дом, Все печали ты позабудешь в нем.