Свет над землёй
Шрифт:
Прошла неделя, установилась погода, дни стояли солнечные. Успели подсохнуть поля и укататься дороги, а Ирина и Прохор все еще находились в Усть-Невинской — не на чем было выехать. Стефан Петрович Рагулин, злой оттого, что Прохор надолго уезжал из колхоза, лошадей не дал и заявил, что пусть те, кто нуждается в помощи усть-невинских электриков, сами и присылают своих лошадей с тачанкой. В колхозах имени Кочубея и имени Ворошилова, как на беду, все выездные лошади были в разгоне. Прохор пошел с жалобой в стансовет, показывал свое командировочное удостоверение и требовал лошадей. Затем начал звонить в райисполком, и наконец
— Запрягай… Отвезешь в «Светлый путь» наших электриков и сразу возвращайся — повезешь агрономов на лесополосу.
Кто хотя бы немного знает Дорофея, этого молодцеватого стансоветского кучера, тот, разумеется, и без наших пояснений поймет, что означала для него даже не вся фраза, сказанная Саввой, а только два слова «запрягай» и «отвези»… Для Дорофея, привыкшего быть исполнительным, слова эти имели такой же определенный и точный смысл, как, скажем, дважды два — четыре; поэтому не прошло и получаса, как тачанка, покачивая наших электриков, гремела по дороге прямым курсом на закубанский колхоз «Светлый путь».
По-своему хороша бывает кубанская степь даже в пору увядания. Лето давно ушло. Нигде не лежат цветы, и поля не радуют пестротой красок; не слышно звуков машин, людского говора, цокота бричек, и не разливаются, как бывало летом, птичьи голоса; вся степь стала тихой и просторной, и куда ни взгляни, повсюду увидишь все ту же знакомую печать покоя.
Обычно только в дождливую погоду вид степи бывает мрачным и неприветливым — ничто тогда не манит и не ласкает взгляд… Зато в такой ясный день, какой выдался сегодня, низкое небо с утра было окрашено в нежнейшие синие тона, а солнце светило хотя и не жарко, но щедро. Зеленые краски озими, чуть поблескивая, разливались от горизонта к горизонту. Пламенем вспыхивали на солнце далекие изгибы Кубани, кустарники и лески, кострами горели по всему закубанскому взгорью…
Неведомо откуда взявшись, в воздухе заблестело такое обилие «летучего шелка», что он рябил в глазах. Тончайшие нити летели во все стороны, исписав все небо, цеплялись ко всему, что встречалось им на пути. Близ дороги они опутали высоченный, старый и сухой татарник, и он белел, точно укрытый парашютом. Паутинки облепили копну сена, — издали казалось, что она осыпана инеем. Низко над землей пролетела ворона, и на ее прижатых к хвосту матово-черных лапках развевались белые ленточки. Паутина опускалась на землю, садилась на козырек тачанки, цеплялась лошадям за гривы и даже Дорофею за ухо…
— Дядя Прохор, вот ты человек пожилой, — рассудительно заговорил Дорофей, поймав кнутовищем паутину, — поясните мне: отчего эти липучки летают и откуда они берутся?
Прохор кашлянул, снял двумя пальцами со своих усов паутинку, подул на нее, взглянул на Ирину и тогда уже с достоинством проговорил:
— Отчего оно летает и где оно берется? Где берется — не могу сказать, — может, его на небе какой святой прядет, не знаю… А вот ежели рассмотреть тиритически, то в народе оно зовется «бабье лето». А почему так зовется? Стало быть, по той причине, что, по старорежимному понятию, нашим бабам завсегда доставался самый краюшек лета… А почему такое было? Несправедливость существовала при царском режиме, бабам житуха была горькая… А еще скажу: в народе эта паутина зовется
— И откуда вы, Прохор Афанасьевич, всю эту научность знаете? — искренне восторгался Дорофей.
А Прохор, делая вид, что такая откровенная похвала кучера мало его трогает, поглаживал усы и усмехался; тут неожиданно на ус ему прилипла паутинка, он смачно сплюнул и вытер рукавом губы.
— Поживешь с мое, Дорофей, — еще более узнаешь, — сказал он, скатывая в пальцах мокрую паутинку.
Ирина в разговор не вмешивалась — она любовалась видом долины, по которой текла Кубань, и теми кустарниками, которые пламенели вдали. А Дорофей, решив вволю поговорить с Прохором, привязал вожжи к ноге чуть ниже колена, дал лошадям свободу и, полуобернувшись к заднему сиденью, вынул кисет, набитый махоркой.
— Дядя Прохор, — заговорил он, когда они закурили, а над головами таял дымок, — а вы не сможете ответить мне еще на один вопрос?
— Спрашивай, ежели смогу — отвечу.
— Этот мой вопрос, можно сказать, политический, — продолжал Дорофей, натягивая ногой вожжи и этим давая знать лошадям о себе. — Повсюду говорят и в газетах пишут, что социализм мы построили, но что этой жизни и для человека опять недостаточно, а потому надо идти вперед и строить коммунизм… И мы его, как я уверенно понимаю, строим — это мне не надо пояснять, я сам все вижу.
— Тогда что же тебе еще пояснять? — Прохор развел руками и посмотрел на Ирину, как бы ища у нее сочувствия. — Ты же комсомолец?
— Недавно вступил.
— Так вот ты, как молодой комсомолец, — поучал Прохор, — и обязан твердо знать, что коммунизм мы строим и построим… Вот тебе и весь ответ!
— Да не в том цель моего вопроса. — Дорофей счищал пальцем шелушинки на своем носу. — Что мы построим — это я тоже знаю. А как в нем жить будем? Вот что я хочу знать…
— Ишь ты, какой вопрос придумал! — Прохор опять взглядом просил у Ирины сочувствия. — А зачем тебе об этом знать?
— Хочу заранее все уяснить.
— Отвечу… Жить будем хорошо, — это же ясно!
— А разве мы зараз плохо живем?
— Неплохо, а что ж из этого? Люди хотят жить еще лучше.
— А как это «еще лучше»? — допытывался Дорофей. — Я думаю, думаю, а придумать не могу.
— Пойди лектора послушай.
— Слушал… А лектор тоже говорит, что надо строить новую жизнь, а какой эта наша жизнь будет на практике — не говорит… А я хочу знать: как мы тогда жить будем?
— И чего ты пристал: жить да жить! — Прохор не мог скрыть своего недовольства такими назойливыми вопросами. — Тебе же сказано, что жить будем самым наилучшим образом — чего ж еще? И чему вас там в комсомоле учат…
— Прохор Афанасьевич, — заговорила Ирина, — а вы расскажите Дорофею о технике. Помните, Грачев рассказывал…
— А что кучер смыслит в технике? Ему кнут да вожжу давай… При коммунизме, Дорофей, все будут делать машины… А ты технику изучаешь? Молчишь? А разные вопросы задаешь…
Прохор умолк и, склонившись на бок, стал смотреть на серую бровку дороги. Дорофей, оставшись недовольным ответом, больше не спрашивал; он поудобнее уселся на козлах, натянул вожжи, показал кнут, присвистнул, и тачанка закачалась на рессорах.