Свет праведных. Том 1. Декабристы
Шрифт:
Он уселся на соломенный тюфяк и задумался: надо все-таки разобраться, почему же его товарищи, еще совсем недавно готовые пожертвовать жизнью, состоянием, карьерой во имя счастья народа, оказались теперь лишены всякого человеческого достоинства. Как это произошло? Такое впечатление, будто в них, внутри, лопнула некая пружина. Став обвиняемыми, они сразу переходят на сторону судей, отрекаются от прежних идеалов. Нет, скорее, возвращаются к самым давним своим идеалам, к идеалам детства… Конечно, конечно, именно так: с младенчества всех этих людей приучали почитать царя, слушаться его, преклоняться перед ним… тогда же, когда учили молиться Богу… Разумеется, потом была война, они открыли для себя Францию… Но войну они прошли офицерами императорской армии, а Францию увидели под сенью победоносных знамен… И, даже восхищаясь политикой французов,
«А если бы все удалось, если бы победа, – думал Николай, – испытывали бы они хоть какие-то угрызения совести? Наверняка нет. Совестливость родилась из провала, из поражения. Именно в этом я их и упрекаю!»
Он вскочил и принялся обходить кругами камеру. Испуганные скоростью его передвижения крысы притаились по норам. В углу у двери таракан сражался с пауком. Может быть, на взгляд Бога, их битва значит даже больше, чем борьба Николая со следственной комиссией? Он спрашивал себя: неужели французские, английские, германские, итальянские узники в таких же обстоятельствах вели бы себя так же, как русские? Нет, нет, в любой стране человек, брошенный в темницу, сопротивляется, бунтует, только у нас подобное испытание воспринимается как знак гнева Божия! И чем неожиданнее, чем болезненнее удар, тем вернее для страдальца, что это именно небесная кара. В конце концов, самодержавие и найдет единственное оправдание для себя как раз в неправедности своих действий. Это подготовлено всей историей развития страны, веками рабства, в котором нас держали против нашей воли. Разве мы не дети народа, познавшего тяжкое бремя при варягах и татарское иго, гнет в эпоху Ивана Грозного и кулак Петра Великого?.. И хотим мы того или нет, в нас живет атавистическое почитание любой власти.
Голова пылала – он остановился, выпил воды. Может, у него лихорадка? Внезапно промелькнула новая мысль и показалась настолько очевидной, что мигом перевернула его представления. А что, если поведение Рылеева, Каховского, Оболенского, которое он объяснял себе трусостью, вызвано, напротив, исключительным мужеством? Сверхчеловеческим, сверхъестественным? Почему бы не предположить, что, протрезвев после столкновения с реальностью, они оценили риск анархии, осознали, что затеянный ими государственный переворот способен обернуться лишь распадом державы? Бунтующие войска, мужики, громящие поместья и поднимающие на вилы господ, борьба за автономию, за независимость – то в одном конце страны, то в другом… Поняв, что чуть не стали причиной такого бедствия, они решили помешать возможному осуществлению таких же планов другими… И согласились стать пугалом для будущих революционеров. Они чернят себя, шельмуют, дискредитируют, они унижаются только во имя блага Родины. «Возможно, тот, кто действительно любит свою страну, – была следующая мысль, – должен уметь отрекаться от своих политических идеалов, едва поймет, что с их помощью не достичь желанной цели? Возможно, ему следует публично заявить о своих ошибках, чтобы мир наконец снизошел на умы и сердца? Возможно, честь ему делает
Ну-ка, ну-ка, таракан-то выбрался из лап паука, зато там теперь муха! У нее уже нет головы, и одной лапки тоже нет. Паук навалился на свою добычу и алчно пожирает ее. Невесомая паутина, затянувшая угол и часть стены, еле заметно содрогается. Крыса пробежала по камере, замерла у ножки табурета, попробовала на вкус дерево и скрылась снова. Часы Петропавловского собора отбили четыре пополудни. Скоро весна: за окном во двор с вымазанными мелом стеклами дневной свет угасает теперь не так рано.
«Нет, я ошибаюсь – вовсе они не думали ничего такого, – вернулся он к прежним размышлениям. – Любой из них просто трус и предатель. Вот и все. Фанатики самодержавия, недолгое время побывшие фанатиками революции».
Он почувствовал на себе взгляд из окошка на двери. Погладил бороду: такая отросла длинная, что уже не колется. «Ах, если бы меня увидела Софи!..» Николай быстро прогнал от себя всякий раз приводившую его в отчаяние мысль о жене. Нужно быть сильным и прозорливым. Он именно этого хочет. Испытание застенком, выбившее почву из-под ног самых пылких его товарищей, ему, наоборот, придало пылу, какого он не знал накануне мятежа. Совершенно один, не слыша никакого отзвука, не ощущая никакой поддержки, он исследовал закономерности взлетов и падений человеческой судьбы, он существовал только в вечности, он познавал восторг открытия в себе бессмертной души… «И теперь, когда я понял, зачем живу, они хотят меня убить, сослать в Сибирь, сгноить в крепости… разве это не глупость!»
В понедельник 13 марта, ближе к одиннадцати утра, ему почудилось, что в коридоре за дверью началась суматоха, беспорядочная беготня. Затем вдали послышался треск барабанов, какой бывает на военных похоронах. И тут же – траурный звон колоколов собора. Николай позвал надзирателя:
– Что происходит?
– Царя хоронят, ваше благородие.
Молнией вспыхнула надежда. Он всмотрелся в плоское лицо, низкий лоб стоявшего перед ним со связкой ключей в руке тюремщика и спросил тихо:
– Как? Николай I скончался?
Охранник с негодованием поглядел на него, быстро перекрестился и пробормотал:
– Кто вам сказал: «Николай I»? Храни его Господь в добром здравии! Это Александра Павловича доставили из Таганрога и опускают теперь в землю. Больше двух месяцев везли тело по матушке России…
Разочарование… Николай понурил голову. Барабаны внизу смолкли. Александр I, вслед за Петром Великим, Елизаветой, Екатериной, Павлом, упокоился в семейном склепе. По какой иронии судьбы государи и государыни всея Руси, когда заканчивается их царствование, отправляются на вечный покой за стены Петропавловской крепости – туда, где в двух шагах от них держат политических заключенных? Никто после смерти русского царя не находится ближе к нему, чем те, кому он выносил приговор при жизни.
Надзиратель между тем, почесав в затылке, вдруг снова заговорил, теперь уже совсем еле слышно:
– Не все ясно в этой истории! Знаете, по слухам, император-то Александр вовсе и не умер, и на его место в гроб положили чей-то чужой труп, а сам он, переодевшись крестьянином, удалился в монастырь, чтобы замолить там наши грехи. Вы можете в такое поверить?
– Нет, – покачал головой Николай.
– Но тогда почему усопшего государя хоронили в закрытом гробу? Почему не показали его народу, как обычно?
– Может быть, плохо забальзамировали тело?
– Помазанник Божий не нуждается в бальзамах, чтобы избежать тления!
– Тебе бы поговорить об этом с отцом Петром Мысловским…
– Да говорил я… А он назвал меня ослом. Как будто осел не имеет права вопросы задавать!
Тюремщик уже стоял на пороге, когда Озарёв снова окликнул его:
– Скажи, а не известно ли тебе, что стало со Степуховым?
– Нет… – приуныл тот. – Как пропал однажды, так его больше и не видели.
– А тебя как звать?
– Змейкин.
– Лет сколько тебе?
– Двадцать пять.
– Почему ты здесь, а не на воинской службе?
Змейкин почему-то забеспокоился, вытаращил глаза, скорчил гримасу.
– Согрешил, – проворчал он. – Сильно согрешил, – переступил порог, захлопнул дверь и с силой повернул ключ в замке.
Шесть дней спустя Николай лежал на постели в раздумьях. Вдруг – словно отражение его мыслей – зазвучала где-то мелодия военного марша. Музыка иных времен. По облакам зашагали полки.
Вошел Змейкин и весело спросил: