Свет праведных. Том 2. Декабристки

Труайя Анри

– А что станет с нашими женами, если мы все это осуществим?

Озарёв сразу вспомнил, что при первом упоминании о побеге сегодня утром он задал тот же вопрос. Однако ему не было необходимости обсуждать идею Якубовича и Одоевского с Софи, он и так знал, что жена, такая решительная, такая отважная, немедленно согласится убежать с каторги вместе с ним, больше того – перенесет без единой жалобы все тяготы похода, станет рисковать своей жизнью, своей свободой. Но, может быть, другие декабристки менее стойкие и выносливые?..

– Наши жены пойдут с

нами! – воскликнул Николай.

– Куда? – спросил князь Трубецкой. – В тундру? В тайгу? Только представьте себе этих несчастных, вынужденных, как и мы, в течение долгих недель, а то и месяцев терпеть холод и голод, спать под открытым небом, чтобы в конце концов погибнуть под кнутом казаков или под стрелами бурят!

– Знаете, если представлять одни катастрофы, мы вообще никогда с места не сдвинемся! Наши подруги своим поведением доказали, на какие подвиги они способны!

– Не спорю, – пожал плечами князь Волконский. – Вот только именно после этих подвигов, именно после того, как наши жены принесли неслыханные, сверхчеловеческие жертвы, пожертвовали собственной свободой, собственной нормальной жизнью ради того, чтобы добраться к нам сюда, мы и не имеем права подвергать их снова испытаниям, причем куда более ужасным.

– Полностью согласен и присоединяюсь к вашему мнению! – воскликнул Иван Анненков.

– А у тебя вообще нет права голоса, – расхохотался Алмазов. – Ты пока не женат!

Анненков не принял шутки, он обозлился:

– В следующем месяце буду женат, дорогой мой, и ты это прекрасно знаешь. И как бы ни велико было мое стремление к свободе, я ни-ког-да не стану втягивать Полину в эту авантюру!

– Мне, друзья мои, кажется… нет, пожалуй, я полагаю… – произнес Завалишин, очевидно, впавший в религиозный экстаз, и возвел глаза к потолку, – более того, я уверен, что человек должен оставаться там, куда его поместил Господь!..

Спор с каждым мгновением становился все оживленнее. Вскоре все уже кричали. Постоянно входили новые гости, жители других камер, они какое-то время слушали, изредка вставляя пару слов, выходили, приводили друзей… «Великий Новгород» был уже битком набит людьми, полчаса спустя яблоку упасть было негде. Лица в сумерках становились неразличимыми. Стараясь перекрыть шумную невнятицу голосов, Фонвизин горделиво поднял свою большую голову с вихром на макушке и заорал:

– Холостяки могут уходить хоть все! Мы никому препятствовать не станем!

– Отличная идея! – сыронизировал Нарышкин. – А о репрессиях вы подумали? Тех, кто останется здесь, власти призовут к ответу за побег их товарищей!

– Естественно! – явно волнуясь, отозвался Трубецкой. – Нам придется заплатить за их свободу. Наверняка дисциплина станет более строгой, возможно, нам запретят видеться с женами…

Николай до того не задумывался о подобном исходе. Но ведь возможен, возможен! Он было расчувствовался, хотел признать правоту соперников в споре («Вечная моя мания становиться на место другого, чтобы лучше понять его точку зрения!»), но тут в разговор довольно грубо

вмешался Якубович:

– Что за идиотизм! Просто глупость неимоверная! Когда это было, чтобы на каторге в случае мятежа те, кто в нем не участвовал и вообще с места не сдвинулся, отвечал за виновных?! Все происходит как раз наоборот! Умники и послушные получают благодарности от власть имущих!

– Господа! Господа! Дайте мне сказать! Я давно прошу слова! – взывал Никита Муравьев.

Он взобрался на стол, и воцарилась тишина. Лицо Никиты было бледным, вдохновенным, руки его дрожали, словно в приступе лихорадки.

– Хочу вам сказать вот что, – запинаясь, начал Муравьев. – Я, как вы знаете, женат, и женат счастливо. Но я считаю неправильным и недостойным отговаривать одиноких бежать с каторги под тем предлогом, что их побег может усугубить чье-то положение, что кого-то за это накажут! Все те, у кого, как и у меня, жены сейчас рядом, должны согласиться, что они счастливчики по сравнению с остальными. И мы меньше, чем кто-либо, имеем право жаловаться на судьбу! Сожалею, князь, о сказанном вами…

– Браво! – завопил Якубович.

Вокруг зааплодировали, затопали ногами, отчего цепи зазвенели особенно громко.

– Меня вам не переубедить, – вздохнул Трубецкой. – Кстати, если бы я не был среди женатых «любимцев судьбы», я точно так же кричал бы: «Опомнитесь, сорвиголовы вы этакие!»

– Вы нам уже кричали это 13 декабря 25-го года! – с вызовом произнес Юрий Алмазов.

Князь отпрянул, побледнел от сдерживаемой ярости.

– Если бы вы послушались меня 13 декабря 25-го, – тихо сказал он, – может быть, сейчас мы говорили бы не здесь…

– А если бы вы явились 14 декабря на Сенатскую площадь, может быть, сейчас мы бы правили Россией! – Алмазова явно занесло.

Окружающие оцепенели: им было интересно, как пойдет дело дальше, но от назревающей ссоры становилось тревожно. Спорщики мерили друг друга взглядами. Впервые за все время, что декабристы провели в Чите, кто-то решился упрекнуть несостоявшегося диктатора в том, как он повел себя в день восстания. Николай опасался, что, начнись настоящий скандал – от каждого только пух да перья полетят. А если это случится, прощай чудесное согласие, которое царило здесь до сих пор…

– На что вы намекаете? – прошептал Трубецкой еле слышно.

Алмазов, видимо, почувствовал, что продолжать опасно и что по его вине может разразиться буря, в которой пострадают многие, если не все, пожал плечами и буркнул:

– К чему ворошить старое? В конце концов, это все давно уже быльем поросло… И сегодня меня интересует не то, почему мы потерпели поражение тогда, в 1825 году, а как нам избежать такого же провала сейчас, в 1828-м!

Сергей Петрович успокоился – похоже, чересчур быстро для человека, которому не в чем себя упрекнуть. А поскольку все еще волновались, были возбуждены, хотя и старались этого не показать, и никто не осмеливался произнести последнее слово, Одоевский предложил прекратить на сегодня разговор.