Свет твоих глаз

Грайс Джулия

Эмеральда задумалась.

– Да, вам удалось передать их характер: несколько точных штрихов, и все налицо Вы изобразили их благородными, слишком гордыми, чтобы покориться.

Мэйс пристально посмотрел на нее:

– Я рад, что вы поняли меня. Хотите еще посмотреть мои работы? Аудибон советовал мне привезти их в Нью-Йорк, чтобы там устроить выставку.

– Аудибон?

– Да, мой друг и учитель. Когда-нибудь я расскажу вам о нем.

Мэйс вынул из этюдника пачку работ и разложил их перед Эмери. Здесь были и почти законченные работы,

и этюды, и наброски. Эмери заинтересовали животные, похожие на баранов, только мощнее и с более густой шерстью и внушительными рогами.

– Как они великолепны! – воскликнула девушка. – Но у них такой необычный вид. Вот это, например, кто?

– Это? Это, девочка моя, бизон. Мы увидим их вскоре во множестве. А это вапити, или канадский олень. Они живут на скалах, и каждую осень окрестности оглашаются их ревом: самцы выходят биться за гарем. Должен признаться, жестокое зрелище. Иногда они дерутся до тех пор, пока один из соперников не погибает. По-моему, это чересчур – погибать из-за самки, вам не кажется?

Он перелистал рисунки в альбоме, среди них были изображения медведей гризли, волков, серых и рыжих лисиц, бобров и американских зайцев.

– Ваши рисунки, даже незаконченные наброски, изображают животных так, будто у них есть чувство собственного достоинства, будто они принадлежат избранному кругу, куда нет доступа случайным прохожим.

И снова Мэйс пристально взглянул ей в глаза:

– Так оно и есть, Эмеральда. Они живут в своем мире. И этот дикий огромный мир их, а не наш. Любой, кто хоть немного знаком с прериями, прекрасно это осознает.

На несколько секунд воцарилась тишина. Мэйс задумчиво смотрел вдаль, мысленно он был далеко отсюда.

– Ну как, Эмеральда, – спросил он, собирая рисунки, – мы станем друзьями? Мы должны подружиться, ведь нам идти бок о бок две тысячи миль.

«Друзьями…» Эмери вдруг вспомнила его восхищенный и откровенный взгляд, словно он нарочно смущал ее, разглядывая полуобнаженное тело в реке, но вторая часть фразы – «…две тысячи миль» – заинтриговала ее больше.

– Две тысячи миль, говорите?

– Прибавьте еще пару сотен. А если учесть, что придется кое-где идти в обход, иногда взбираться на скалы, форсировать горные протоки, получится вообще Бог знает какая цифра.

– Я даже представить себе не могу это расстояние. Человек на фоне этих огромных пространств кажется маленьким и беспомощным, как песчинка.

Он встал и посмотрел на нее сверху вниз.

– Ты права. Когда мы придем на Запад и встанем под тамошним небом, со звездами, такими большими, словно сковородки, которых миллионы, тогда ты действительно поймешь, какой ничтожно малой величиной является человек.

– Мы? – спросила она, повинуясь какому-то безумному порыву. – Мы с вами будем любоваться звездами?

– А почему бы и нет?

Мгновение он смотрел на нее с едва заметной насмешкой и до того, как она успела отвернуться от него, заключил ее в объятия.

Рот его оказался мягким, подвижным, ищущим

и требовательным. Дома, в Батон-Руже, некоторые плантаторские сынки украдкой целовали ее, и, надо сказать, она не очень-то сопротивлялась. Но никто еще не целовал ее так, как он. В этом поцелуе было нечто, что передавалось от него к ней, заставляло дрожать каждую клеточку ее тела.

Она готова была оставаться в его объятиях весь день и всю ночь, вечно.

– Пожалуйста, не надо, – наконец прошептала она, испугавшись незнакомых чувств, и оттолкнула его от себя.

– Что с тобой, малышка? Тебя никто не целовал раньше?

Голос его звучал мягко и участливо.

– Конечно, целовали! Я… Ну…

Она чувствовала смущение и неуверенность, сердце продолжало стучать как бешеное, ноги подкашивались от слабости.

Мэйс легонько похлопал ее пониже спины.

– Иди, Эмеральда, займись делами. Набери воды и возвращайся в лагерь.

– Воды? – повторила она, словно не понимала, о какой воде речь.

– Ну да, воды. – В его серых глазах заплясали огоньки смеха. – Ты ведь пришла к реке, чтобы набрать воды, не так ли?

Эмери торопливо оправила платье и, наполнив тяжелые ведра водой, понесла их в лагерь, к повозке Уайлсов, злясь на себя за румянец, что не сходил со щек, за мысли, что щекотали ей нервы. Мэйс Бриджмен, его рисунки, его серые глаза, то, как он держал ее в объятиях, – она не могла выбросить его из головы.

Все эти долгие дни, заполненные ожиданием того, чтобы подросла трава, дающая пищу животным, Эмери не выпускала из рук альбома и карандаша. Она рисовала Тимми верхом на его ореховой масти лошадке – пони. Ветерок получался у нее как живой, такой же резвый и непоседливый, как в жизни, с упрямым взмахом хвоста, не хуже выходил и солнцеголовый мальчишка, характером похожий на своего пони.

– Смотри, Эмери! – кричал ей Тимми, пролетая на лошадке. Мальчик будто родился в седле. – Мой Ветерок лучше всех! Видишь, как он лихо поворачивает? Смотри на меня! Ну как, получается?

И он носился кругами вокруг лагеря так, что отец вынужден был сказать ему, что если он не угомонится, то загонит лошадку еще до поездки, и в прериях ему придется шагать пешком.

Маргарет Уайлс благодаря помощи Эмеральды стала выглядеть лучше: не такой усталой. Каждый день она посвящала Эмери в очередной аспект лагерной жизни, учила ее всему: как, например, взбивать масло или разжигать костер.

Эмеральда взяла на себя добровольные обязанности домашнего учителя. После обеда она давала уроки Тимми и Сюзанне. Она пригласила на занятия и детей Вандербушей и Ригни, единственных за исключением брата и сестры Уайлсов детей в лагере. Но оба мальчика – двенадцатилетний Жан Вандербуш и Боб Ригни, которому исполнилось тринадцать, – отказались.

– В пути нам будет не до книжек, – объяснил белобрысый Жан.

– А я, – сказал Боб Ригни, – никогда не умел читать и не намерен учиться.