«Свет ты наш, Верховина…»

Тевелев Матвей Григорьевич

Попша, словно ему в чоботы горячих углей насыпали, метался от двора ко двору и кричал, багровея от злости:

— Люди добрые! Не верьте вы этому вельзевулу в образе человеческом!

Но и Матлах не зевал и обзавелся своей агентурой. Многосемейный, замученный нуждой Федор Скрипка ходил по Попшиным следам и доказывал добрым людям, как бог милостив, что он послал им Матлаха, и как выгодно селянам брать тенгерицу под залог.

Я словно сейчас вижу его, маленького, быстрого, голубоглазого, в кургузом серяке и войлочной шапочке. Он стоит посреди улицы недалеко от нашей хаты, окруженный сбитыми с толку хозяевами,

и говорит, захлебываясь от удовольствия, что его так внимательно слушают:

— Возьмите меня, добрые люди, — ну, что в моей хате есть? Рты да рты, девять ртов, и все открыты; заглянешь в них, а там и дна не видать. Ну что я понесу корчмарю за тенгерицу? А к Матлаху пришел — он сразу к тебе по-американски: «Что пану Скрипке треба? Тенгерицу? Пожалуйста, подставляй мешки, пане, а я с тебя ни грошей, ни коровки, ни овцы, только одно — залоговую расписку под землицу. Вот как! А со временем вернешь долг, получай расписочку обратно и делай с ней что хочешь». Ну, не красота ли?

— Подожди, подожди, — спрашивали Скрипку хозяева, — а Матлаху что за выгода?

— А Матлаху прямая выгода, — пояснял Скрипка, — взял на десять крон, а вернешь на пятнадцать.

— Видите, как оно, куме! — уже оживленнее и веселее говорили друг другу люди. Всем было очень важно узнать не только свою выгоду, но и выгоду того, кто предлагал им свои услуги. Практический их разум не верил в благодетельство. Со слепым благоговением они признавали чудеса, содеянные святыми, молили божью матерь о достатке, чудесном исцелении недугов, искали в ночь под Ивана Купала зарытые клады; но как только дело касалось хлеба, податей, работы, тут уж они отбрасывали возможность всяких чудес и верили только в то, что было для них совершенно ясным и практически понятным.

Вот почему, как только люди узнали, какую выгоду будет иметь сам Матлах, они перестали относиться к нему с подозрением, но все же долго колебались. А Матлах терпеливо ждал. В полдень, гладко выбритый, в своих желтых американских ботинках и в жилете, надетом поверх белого свитера, с палкой в руках, он степенно проходил по селу из одного конца в другой, вежливо раскланиваясь со всеми встречными. Ежедневной этой прогулкой в один и тот же час он напоминал о себе людям.

— Американ, — говорил Горуля, завидев издали Матлаха, — идет по селу, как господарь по своему обыстью [20] .

20

Обыстье — двор.

Никто, даже и сам Горуля, не подозревал, какая пророческая правда таится в этих его словах.

Люди колебались, советовались, вздыхали по ночам, оставшись наедине со своими думами. А Матлах все ждал, он твердо верил в успех. Он верил, что если человеку предоставить возможность платить не сейчас, а когда-нибудь потом, он с радостью изберет последнее. В каждом ведь теплится надежда, что в будущем его ждет удача, и тогда ему будет не в пример легче, чем сейчас, вернуть взятое, даже с процентами.

Ну что же, пусть еще поговорят, посоветуются, можно подождать.

Но дети просили есть, а матери с запавшими глазами стояли перед иконами и шепотом молили о милости, о заступничестве у девы Марии.

Для Матлаха наступило его время. Сначала

к нему приходили одиночки, но спустя несколько дней перед его хатой уже толпились люди, как в праздничный день перед церковью. Сам Матлах ходил по хате, а за столом сидел привезенный им специально из Воловца нотарский помощник и писал долговые обязательства и залоговые расписки па землю. Несмотря на многолюдье, в хате было тихо. Селяне, ожидая очереди, прислушивались, как поскрипывает перо в опытной руке нотарского помощника. Тот, кто умел расписываться, долго и мучительно выводил свои закорючки на бумаге, а другие макали большие пальцы в тарелку с разведенной сажей, а уж затем прикладывали их в том месте на бумаге, куда указывал нотарский помощник.

После всей этой процедуры шли в воловник, где взвешивали тенгерицу.

— Дай бог счастья, — ласково провожал каждого Матлах.

— Дай боже, — отвечал польщенный таким пожеланием селянин. У него и в мыслях не было, что через полтора-два года он уже будет не хозяином своего клочка земли, а арендатором за треть. Никто из них не представлял того, что на долговых расписках обозначен срок и что со временем придется обивать пороги канцелярий и тщетно искать правды, а Матлах… Матлах на все угрозы, призывы к совести и проклятия будет только пожимать плечами:

— Я же вас, куме, с земли не гоню. Работайте на ней, а мне только аренду, больше ничего.

В ту зиму никто не думал об этом. Люди спешили к хатам, неся на плечах мешки с тенгерицей. Пусть она пахнет плесенью, пусть ее не так уж много, но от одного сознания, что можно будет поесть горячего токана [21] , легче становилось на душе.

Но в Студенице многим не с чем было идти к Матлаху. И у нас с матерью не было своей земли, если не считать той, на которой стояла хата.

21

Токан — крутая замешка из кукурузной муки.

5

В ту пору, когда пришел великий голод, мне исполнилось двенадцать лет. Мои сверстники, обычно резвые и быстрые, теперь едва выползали из хат, ослабевшие, с бледными, просвечивающими лицами, и даже мороз был не в состоянии разрумянить их.

Я еще держался, хотя исхудал страшно. Чтобы обмануть чувство голода, я разрезал на куски сыромятный ремешок, размачивал кусочки в соленой воде, в которой мать варила картофель, не счищая кожуру, и жевал эти ремешки целыми днями.

Утром мать клала передо мной на стол несколько картофелин, но сама не притрагивалась к ним. И когда я спрашивал ее, почему она не ест сама, отвечала:

— Я раньше поела.

Так было и в обед и вечером, перед сном: картофелина в кожуре, кусочек овечьего сыра и короткие ответы матери:

— Я уже, сынку, я уже…

Однажды утром, положив передо мною картофель, мать пошатнулась и осела на пол. С трудом я помог ей подняться и дойти до кровати. И только теперь, когда она легла, я увидел, какой странной и незнакомой она вдруг стала. Ноги, которые я начал укрывать овчиной, опухли, руки были тонкие и худые, лицо отдавало желтизной, и тени от ресниц казались зелеными. Она тяжело дышала, смотрела все время в потолок и ничего не говорила.