Свет в августе. Особняк
Шрифт:
— Не знаю, — сказал Муни. — Шестьдесят долларов — не та цифра. Вот если бы десять долларов или наоборот, пятьсот, тогда, я думаю, ты был бы прав. А шестьдесят — нет. Теперь он как раз и решит, что хорошо здесь устроился — если цапнул столько, сколько за неделю получает.
И в понедельник он действительно вышел на работу, в комбинезоне; их обоих, Брауна и Кристмаса, увидели возле кучи опилок. За парой наблюдали с того дня, как появился Браун. Кристмас всаживал лопату в опилки неторопливо и размеренно, с силой, словно крошил зарытую змею («или человека», сказал Муни), а Браун, бывало, стоит, опершись на лопату, и, наверно, рассказывает ему какую-то историю, анекдот. Потому что немного погодя он разражается
Он бросил работу в субботу вечером, без предупреждения, после трех без малого лет. И сообщил им об уходе Кристмаса не кто иной, как Браун. Среди рабочих были люди разного возраста, были семейные, были холостяки, образ жизни они вели самый пестрый, но в понедельник утром все выходили на работу степенно, почти торжественно. Были среди них молодые, и по субботам они пили, играли на деньги, случалось даже, ездили в Мемфис. Но в понедельник утром они выходили на работу серьезные и тихие, в чистых комбинезонах и чистых рубашках, тихо дожидались гудка и затем тихо приступали к работе, словно что-то сохранялось еще в атмосфере от воскресенья, утверждавшее как догмат, что человеку, как бы он этот праздник ни провел, надлежит и подобает являться в понедельник на работу чистым и тихим.
Вот чем всегда отличался Браун. В понедельник он, как правило, выходил в той же грязной одежде, что и на прошлой неделе, и в черной щетине, не тронутой бритвой. И бывал он еще более шумным, чем всегда, кричал и выкидывал штуки впору десятилетнему. Их, серьезных, это коробило. Для них это было все равно, как если бы он явился голым или пьяным. Поэтому и получилось, что именно он оповестил их в понедельник об уходе Кристмаса. Он опоздал, но не в этом дело. Он был небрит, но дело и не в этом. Он был тихий. Они не сразу и заметили, что он здесь, — он, которого в другое время половина из них уже ругала бы последними словами, и кое-кто — от души. Он появился с гудком, пошел прямо к куче опилок и принялся за работу, не сказав никому ни слова, хотя кто-то с ним даже заговорил. Тут-то они и увидели, что он один, что его напарника Кристмаса нет. Когда подошел мастер, кто-то сказал:
— Ну, я вижу, одним заместителем истопника у тебя стало меньше.
Муни посмотрел на Брауна, разгребавшего опилки так, словно это были яйца. Он плюнул.
— Да. Чересчур быстро разбогател. Не прельстишь его такой работенкой.
— Разбогател? — переспросил другой.
— Кто-то из
— Ну, по нынешним временам, — сказал тот, — Симсу нетрудно будет найти ему замену.
— Это нетрудно было бы в любое время, — сказал Муни.
— Да он словно бы неплохо управлялся.
— А-а, — сказал Муни. — Понял. Ты про Кристмаса говоришь.
— А ты про кого? Браун тоже сказал, что уходит?
— Ты думал, он тут копать будет, когда приятель катается по городу на новой машине?
— А-а. — Тот тоже посмотрел на Брауна. — Хотел бы я знать, где это они раздобыли машину.
— А я — нет, — сказал Муни. — Он в обед уйдет или до шести дотерпит — вот что я хотел бы знать.
— А что? — сказал Байрон. — Если бы я тут накопил на новую машину, я бы тоже уволился.
Несколько человек посмотрели на Байрона. Они слегка улыбнулись.
— Накопили-то они не тут, — сказал один. Байрон посмотрел на него.
— Байрон чересчур уж, видно, дурного сторонится — потому и от жизни отстает, — сказал другой. Они посмотрели на Байрона. — Браун, можно сказать, слуга народа. Кристмас заставлял их ночью тащиться в лес, за усадьбу мисс Берден, а Браун им сам теперь таскает, прямо в город. Говорят, если знаешь пароль, то в субботу вечером в переулке можешь получить бутылку прямо у него из-за пазухи.
— А пароль какой? — сказал еще кто-то. — Доллар без четверти?
Байрон смотрел то на одного, то на другого.
— Правда? Этим они занимаются?
— Браун этим занимается. Кристмас — не знаю. За него не поручусь. Только Браун от Кристмаса далеко не отстанет. Как говорится, свой своего ищет.
— Верно, — сказал другой. — Занимается этим Кристмас или нет, нам, я думаю, не узнать. Он, как Браун. штаны спустивши, при народе гулять не будет.
— А ему и незачем, — сказал Муни, глядя на Брауна.
И Муни был прав. До полудня они наблюдали за Брауном, пребывавшим в одиночестве у опилок. Потом раздался гудок, они взяли свои котелки, уселись на корточки в насосном сарае и стали есть. Вошел Браун с хмурым лицом, насупленный и надутый, как ребенок, и сел с ними на корточки, свесив руки между колен. Сегодня обеда у него не было.
— А ты чего, есть не будешь? — спросил кто-то.
— Холодные помои из сального ведерка? — сказал Браун. — С утра до вечера батрачить, как паршивому негру, и перерыва час — чтобы жрать помои из жестяного ведерка.
— Ну, может, кто и работает, как негры работают у него на родине, — сказал Муни. — Только негр бы тут полдня не продержался, если бы работал, как иные белые.
Но Браун будто не слышал, не слушал, хмуро сидя на корточках и свесив руки. Он, казалось, никого не слушает, кроме себя, — себя слушает:
— Дурак. Только дурак на это пойдет.
— Тебя к лопате не привязывали, — сказал Муни.
— Правильно, черт бы ее побрал, — ответил Браун.
Раздался гудок. Рабочие разошлись по местам. Они наблюдали, как Браун трудится у опилок. Побросав немного, он начинал медлить, двигался все медленнее и медленнее, пока совсем не замирал, ухватив лопату, как хлыст, и тогда они видели, что он разговаривает сам с собой.
— Ну да, ему там больше не с кем потолковать, — заметил кто-то.
— Не в этом дело, — откликнулся Муни. — Он еще не совсем себя уломал. Не совсем уговорил себя.
— В чем?
— В том, что он еще дурее, чем я думал, — пояснил Муни.
На другое утро он не вышел.
— Теперь его адрес будет парикмахерская, — сказал один.
— Или проулок за парикмахерской, — сказал другой.
— Я думаю, мы еще разок его увидим, — сказал Муни. — Он придет получить за вчерашний день.