Свет в океане
Шрифт:
— Мы подходим к самому красивому месту. Во всяком случае, я так считаю.
Между деревьями показался уходивший далеко в океан перешеек — голая скалистая полоска земли шириной в несколько сот ярдов, омываемая волнами с обеих сторон.
— А вот это и есть тот мыс, от которого и появилось название Пойнт-Партагез, — сообщила Изабель. — Мое любимое место вон там, где большие скалы.
Они прошли еще немного вперед.
— Оставь корзину здесь и ступай за мной, — сказала она и, не дожидаясь ответа, сбросила туфли и побежала к огромным валунам, лежавшим в воде.
Том догнал ее у самого края обрыва. Валуны образовывали круг, внутри которого волны пенились
— Послушай, — сказала она. — Послушай, как шумят волны. Совсем как в пещере или в соборе.
Том наклонился вперед.
— Нужно обязательно лечь, — повторила она.
— Чтобы лучше слышать?
— Нет, чтобы не смыло волной. Здесь расщелина, и можно не заметить, как подойдет большая волна, и ты запросто можешь оказаться внизу прямо на камнях.
Том лег рядом. Звук ревущих и разбивающихся волн разносился по расщелине эхом.
— Похоже на Янус.
— А как там? Об острове рассказывают разное, но, кроме смотрителя и команды катера, там, по сути, никто не бывает. И еще год назад туда ездил доктор, когда целый пароход поместили на карантин из-за брюшного тифа.
— Остров… он ни на что не похож. Он сам по себе.
— Говорят, что он суровый. Из-за погоды.
— Всякое бывает.
Изабель поднялась.
— А тебе там не одиноко?
— Нет, там всегда много работы. Починить что-то или проверить.
Она наклонила голову, явно сомневаясь, но промолчала.
— А тебе там нравится?
— Да.
Изабель рассмеялась.
— Болтуном тебя точно не назовешь!
Том поднялся.
— Проголодалась? Время уже обеденное.
Он подал Изабель руку и помог встать. Ее маленькая ладошка была вся в песке, а рука оказалась удивительно мягкой и нежной.
Изабель угостила его бутербродами с ростбифом, имбирным пивом, а на десерт — фруктовым кексом и яблоками.
— А ты пишешь всем смотрителям, которые отправляются на Янус? — спросил Том.
— Всем! Вообще-то их не так много, — ответила Изабель. — Ты — первый новичок за многие-многие годы.
Поколебавшись, Том решился задать новый вопрос:
— А почему ты мне написала?
Она улыбнулась и отпила глоток имбирного пива.
— Думаешь, потому что с тобой весело кормить чаек? Или от нечего делать? Или потому что никогда раньше не отправляла писем на маяк? — Она смахнула со лба прядь волос и посмотрела на воду. — А тебе бы хотелось, чтобы я не писала?
— Ну… я не… в смысле… — Том вытер салфеткой руки. Просто удивительно, как легко ей удается выбить его из равновесия. Раньше за ним такого не наблюдалось.
В один из самых последних дней 1920 года Том и Изабель сидели на дальнем краю пристани. Легкий ветерок, гнавший рябь по воде, наигрывал одному ему ведомую мелодию, постукивая по бортам баркасов тихими всплесками волн и раскачивая снасти на мачтах. В воде отражались огни гавани, а в небе светились россыпи звезд.
— Но я хочу знать все-все! — решительно заявила Изабель, болтая босыми ногами над водой. — И ни за что не поверю, что «больше рассказывать нечего». — Ей с неимоверным трудом удалось вытащить из него признание, что после частной школы он поступил в Сиднейский университет, где выучился на инженера. — Я могу тебе рассказать про себя кучу всего! Например, про бабушку и как она учила меня играть на пианино. Или что я помню о дедушке, хотя он умер, когда я была совсем маленькой. Или каково в нашем городе быть дочерью директора школы. Я могу рассказать тебе о своих братьях Хью и Элфи и как мы плавали на
— Что ты еще хочешь знать?
— Ну, скажем, про твоих родных.
— У меня есть брат.
— А имя мне позволительно узнать? Или ты его забыл?
— Нет, не забыл. Сесил.
— А родители?
Том перевел взгляд на фонарь, горевший на мачте.
— Что — родители?
Изабель повернулась и заглянула ему в глаза.
— Интересно, что у тебя на душе?
— Моя мать умерла. А с отцом я не общаюсь.
С ее плеча соскользнула шаль, и Том поправил ее.
— Не замерзла? Может, проводить тебя домой?
— Почему ты не хочешь об этом разговаривать?
— Если для тебя это так важно, я, конечно, расскажу, но мне бы не хотелось. Иногда прошлое лучше не ворошить.
— Но семья не может оказаться в прошлом. Она всегда незримо присутствует рядом.
— Тем хуже.
Изабель выпрямилась.
— Ладно, не важно. Пора идти. Родители, наверное, волнуются, куда мы запропастились, — сказала она, и они неторопливо двинулись в обратный путь.
Той же ночью Том, лежа в постели, вспоминал свое детство, о котором так хотела узнать Изабель. Он никогда и ни с кем о нем не разговаривал. Бывает, что сломанный зуб дает о себе знать, только если его острого края случайно коснется язык. Так же и с этими воспоминаниями. В памяти всплыла картина, как в восьмилетнем возрасте он дергал отца за рукав и плакал: «Пожалуйста! Пусть она вернется! Ну, пожалуйста, папа! Я так ее люблю!» А отец лишь раздраженно стряхнул руку. «Никогда больше о ней не говори! Слышишь? Никогда!»
Когда отец вышел из комнаты, Сесил, который был старше Тома на пять лет и намного выше, дал ему подзатыльник. «Я же предупреждал тебя, дурак! Говорил, что не надо!» И с этими словами тоже ушел, оставив маленького мальчика одного посреди гостиной. Том достал из кармана кружевной носовой платок, пропитанный духами матери, и приложил к щеке, стараясь не запачкать слезами. Ему хотелось просто ощутить прикосновение чего-то родного и такого нужного.
Том вспомнил пустой дом и поселившуюся в комнатах тишину, не похожую на ту, что была раньше. Вспомнил сверкающую чистотой кухню, пропахшую карболкой благодаря неустанным стараниям сменявших друг друга домработниц. И ненавистный аромат стирального порошка, уничтожившего родной запах матери, когда домработница выстирала и накрахмалила платок, который случайно нашла у него в кармане шорт. Он облазил весь дом, обшарил все закоулки, пытаясь найти хоть что-нибудь, сохранившее частичку ее тепла и присутствия. Но даже в спальне пахло только полиролью и нафталином, как будто специально пытались стереть все следы ее пребывания. Стереть саму память о ней.
Изабель предприняла новую попытку расспросить Тома о семье, когда они сидели в чайной.
— Я ничего не скрываю, — ответил Том. — Просто ворошить прошлое — глупое занятие.
— А с моей стороны это не праздное любопытство. Ты же прожил целую жизнь, а я ничего про тебя не знаю! Я просто хочу понять тебя. — Она помолчала, а потом тактично поинтересовалась: — Если мне непозволительно говорить о прошлом, то о будущем-то можно?
— О будущем вообще нельзя рассуждать серьезно, если на то пошло. Мы можем говорить только о своих желаниях и устремлениях. А это не одно и то же.