Свет вечный
Шрифт:
– Рейнмар.
– Я здесь, Самсон.
– Ты держишься? Как ты себя чувствуешь?
– Очень гадко.
– Это был лишний вопрос.
Они сидели возле небольшого костра, разложенном за растянутой на колышках плахтой, которая охраняла от февральского ветра. Сидели вдвоем, Шарлей и Рикса гдето пропали. В последнее время они пропадали часто. Рикса уже успела попрощаться, она возвращалась в Силезию.
– У меня… – великан неожиданно запнулся, – тоже есть о чем печалиться. В последнее время меня преследуют мысли о настоящем Самсоне, о том, который из монастыря бенедиктинцев. Не могу избавиться от убеждения, что я причинил ему вред. Оставил его… Там…
– В том нет твоей вины, – серьезно ответил Рейневан. – Это я и Шарлей, наши дурацкие экзорсизмы, наши игры
– Это безнравственно, – вздохнул Самсон. – Очень безнравственно. Потому что уже поздно чтото выбирать. После того события прошло более четырех лет. Там… В зоне темноты… Ни один человек не мог этого выдержать, ни одна человеческая психика не могла этого перенести. Настоящий Самсон либо уже не живет, либо полностью сошел с ума. Мы не в состоянии вернуть его в этот мир. Этот факт, к сожалению, тяготит мою совесть.
– Послушай…
– Не говори ничего.
Трескали стропила догорающих хибар предместья, с ветром долетал смрад и горячие дуновения.
– Судьба монастырского дурачка, – прервал молчание Самсон, – вовсе не предрешилась в то мгновение, когда я увидел Маркету. Тогда, под Колином, в игровом трактире…
– Тогда ты сделал то, что должен был сделать. Я помню твои слова. То, чему мы были свидетелями в игровом трактире, исключало безразличие и бездеятельность. Поэтому произошло то, что должно было произойти.
– Это правда. Но попался я уже позже, в Праге. В тот день, когда она впервые мне улыбнулась. Quando mi volsi al suo viso ridente…
Все, чем природа или кисть донынеПленяли взор, чтоб уловлять сердца,Иль в смертном теле, или на картине, Казалось бы ничтожным до концаПред дивной радостью, что мне блеснула,Чуть я увидел свет ее лица. [318]– И шло такое от нее свеченье, – Самсон то ли декламировал, то ли говорил, – словно Бог счастливо улыбался на ее лице. И овладела она моей душой… Эх… Извини. Я знаю, что это банально, банальные вещи, но ничего не могу с этим поделать. Но я должен сдержаться и, во всяком случае, не распространяться об этом. А может, оно и к лучшему? Может, это хорошее вступление к тому, что я хочу тебе сказать?
318
Данте, «Божественная комедия», Чистилище, 27:91–96. Здесь и далее перевод М. Лозинского.
– А что ты хочешь мне сказать?
– Что я ухожу.
– Сейчас?
– Завтра. Это в последний раз. Хеб – последний город, в который я войду вместе с вами. Я ушел бы сегодня… Но чтото меня останавливает. Завтра, однако, определенно кончаю со всем этим. Ухожу. Возвращаюсь в Рапотин. К ней. Возвращайся со мной.
– Зачем? – горько и с усилием спросил Рейневан. – Почему я должен возвращаться? Что или кто там меня ждет? Ютты уже нет в живых. Я любил ее, а ее уже нет. Что мне остается? Я тоже читал Данте Алигьери. Amor condusse noi ad una morte,
319
«Amor condusse noi ad una morte…» – Данте, «Божественная комедия», Ад, песнь V. – Примеч. автора.
Самсон долго молчал.
– Ты пребываешь во тьме, дружище, – сказал он наконец. – Во тьме намного хуже той, в которую отошел настоящий Самсон. Обоим нам досталось это. Ждали света, и вот тьма, светлых лучей, и ходим во мраке. Как слепые щупаем стену и словно без глаз идем ощупью. В самый полдень спотыкаемся, как ночью, среди здоровых, как мертвые. И тоскуем по свету. По сиянию. Ты взял у Алигьери неподходящую цитату. Я подскажу тебе более подходящую. Sta come torre ferma…
Как башня стой, которая вовекНе дрогнет, сколько ветры ни бушуют! [320]– У меня уже нет сил стоять. Нет силы там, где нет надежды.
– Надежда есть всегда. Надежда – вечный свет. Lux perpetua. La luce etterna.
O luce etterna che sola in te sidi,sola t’intendi, e da te intellettae intendente tea mi e arridi! [321]320
«Как башня стой…» – Данте, «Божественная комедия», Чистилище, песнь V. – Примеч. автора.
321
См. примечания к девятнадцатой главе.
– Я слишком измучен, чтобы проявить оптимизм.
– Спокойной ночи, Рейнмар.
– Спокойной ночи, Самсон.
С восходом солнца началось. Заревели бомбарды, грохнули foglerze и szlangi, [322] загремели мортиры, заскрипели рычаги пращ, на город Хеб посыпался град ядер. Всё предполье застелила густая пелена белого дыма.
Заслонившись щитами и заграждениями табориты плотным строем приближались к стенам, но Прокоп не давал приказа на штурм. Было известно, что гейтман хотел избежать потерь, предпочитал, чтобы город сдался и откупился, усиленный обстрел должен был только запугать защитников. Поэтому не жалели ни пороха, ни пуль.
322
Foglerze, szlangi – легкая артиллерия.
Но Микулаш Сокол, воодушевленный вялым сопротивлением с южной стороны, пошел в атаку по собственной инициативе. Под ворота подложили бочку с порохом, а когда она взорвалась, в дым бросился штурмовой отряд.
Внутри, на площади перед воротами, на конце улицы нападающих на месте встретила контратака. С ротой атакующих столкнулась рота защитников. И те и другие были вооружены главным образом древковым оружием: алебардами, гизармами, судлицами, пиками и рогатинами, что дало эффект столкновения двух ежей. Сошлись с ревом и криком, с ревом и криком отступили, оставляя на брусчатке несколько тел. Наклонили древки и сошлись опять, с бряцаньем и скрежетом. Чехи бились с чехами, как вытекало из взаимных оскорблений.