Свет за деревьями

Макушинский Алексей Анатольевич

4

«Еще были живы те, кто помнил…»

Еще были живы те, кто помнил иное время, до всех кровавых свершений, еще писались последние воспоминанья о Павловске, в Париже была Россия, и чистый прощальный голос проходил сквозь рок-н — рол, треньк гитар, сообщенья о спутниках, кружившихся все быстрее. Зима затянулась. Снег любой ландшафт превращает, как известно, в страницу, переведенную с русского. Примеряя к себе и друг другу цифры четыре, пять,

5

«Я смотрю в окно…»

я смотрю в окно, как на те сугробы, на эти черные ветлы, тихий изгиб реки, двуглавый собор над черепицей и путаницей красных крыш, в белых пятнах. Когда я родился, мир был другим, таким же, был сам по себе, был чем-то, чего мы, в общем, не понимаем. Я застал лишь его остатки. Понемногу взрослея под сенью безнадежных бровей, я все дальше уходил куда-то в сторону, как строки, слова, следы. 8 марта 2005

На

Авентинском холме

…how to explain Our happiness then, the particular way our voices Erased all signes o f sorrow that had been, Its violence, its terrible omens o f the end? Mark Strand

На Авентинском холме, где в полдень у входа в церковь смущенным неграм раздают даровые спагетти (вкусно пахнущие, в пластиковых тарелках), и служка в рясе смеется, считая булки (по одной на каждого) — счастье смотрит из облаков над Тибром. А все же тот, кто нашептывает утешенья, не прав. Утраты так беспощадны, так тихо время день за днем отламывает от жизни, так не сбылись надежды, так все, что было, было не так… А вот стоишь здесь, на Авентинском холме, где возле церкви — мандариновый сад, в котором на узколиственных ветках каждый мандарин — неожиданность, и бродячие, вдруг неподвижные кошки вместе с тобою смотрят на город, снежный очерк над городом, — вот стоишь здесь, ни о чем не спрашивая, потому ли что спрашивать некого, не с кого, или, может быть, незачем. Сходя с дарами, почти незримый, ангел ступает по крышам, кронам пиний, едва касаясь их, в чистом свете.

Поезд во Франкфурт

Все печально, говорил принц Гэндзи, и даже эти прозрачные листья, эта белая, розовая россыпь веток. Потому что весна говорит мне об осени, о течении времени, потому что цветы облетят и листья увянут. Монах же думал о том, что лежит за словами, которые он мог бы сказать в утешенье, которых он потому и не сказал в утешенье, о том, что за всеми словами и мыслями, листьями, ветками, лежит или, может быть, думал он, движется, как и мы, приближаясь, скользя, проплывая сквозь распахнутый светом ландшафт, где цепочки деревьев разбегаются по косогорам, и легкое облако взлетает над колокольней, холмы исчезают в сверкающей поволоке. Машины не поспевали за поездом, в окнах через проход, куда вывозили уже на колесиках чемоданы, выносили сумки, был город, большие башни на солнечном горизонте. 26 апреля 2005

«В зеркало видишь женщину…»

В зеркало видишь женщину за рулем фольксвагена, с освещенным и грубым подбородком, исчезающими в тени глазами. Приближаешься к светофору, нажимаешь на газ, на тормоз. Громады облаков восстают друг на друга над белой и плоской фабрикой, автомобильными мастерскими, некошеною лужайкой, где тоже белые (уже) одуванчики убегают, еще не облетая, неизвестно куда, по блестящей, как вода на солнце, траве. Мгновенье твоей жизни, одно из единственных. Ты входишь в него, как в чьем-то рассказе мальчик, вошедший в картину, не возвратившийся. Оно длится, растягиваясь, границы его отступают. Оно больше (ты знаешь) облаков и времени. Ты в нем дома. Вдруг женщина улыбается и машет рукой кому-то на улице, вот этому, в джинсах, тот кивает ей, светофор зеленеет, все едет, все движется, заканчивается, закончилось. Радио продолжает свой рассказ о погоде, дорожных пробках, парламентских выборах. Не заканчивается (говорил мне один мой не возвратившийся из картины знакомый) ничего, никогда. 6 июня 2005

Лебедь

Перевалив через велосипедную — между озером и полем — дорожку, огромный лебедь с беззвучной яростью набрасывается на низкие светлые колосья пшеницы, вытягивая, выгибая, выкручивая дрожащую шею, то сверху, то снизу, и справа, и слева подбираясь к зернам. Колосья, наклоняясь вперед, отгибаясь назад, выпрямляясь, с беззвучной тоже, но не яростью — легкостью, ударяют его по клюву. Он один, он ужасен. Это все враги его, все это поле. Он рвет, и тянет, и дергает. Что руно ему, что Медея? Сияющие, той же масти, что и он, облака стоят над ним неподвижно. Старик с лохматой собакой старается, волоча сандалии на синих ногах, пройти поскорее. Собака не лает, оглядывается, не лает. (В каком-то месте мира — мгновение жизни. Свет и время, стоящие вокруг нас. Воскресенье, озеро, очень дальние голоса, ниоткуда). Вдруг вспомнив что-то, он шлепает к берегу, заносит ногу, шатается, падает в воду. Становится снова виденьем, становится призраком, уплывает сквозь чужие стихи, навсегда. 17 июля 2005

Осеннее радио

Сквозь

шуршанье осени радио говорило о землетрясеньях, о не — счетных несчастьях. А кто-то, казалось нам, выбрал для нас эту осень — из скольких возможных? — вот эту! — с ее полыхающими шатрами на нескончаемом небе. «Любовь тоже есть приближенье к искомому, эти изгибы есть изгибы дорог, эти руки — реки». Но радио говорило по-прежнему (и в машине, и на кухне за завтраком). Наконец, мы нашли его, в глубине осени, на мусорном баке, у входа в парк — забытое кем-нибудь? «Странность жизни…» — с полувытянутой антенной. Уже не шуршали, но всхлипывали под ногами листья, и не было никого вокруг. Было только это черное радио под черными ветками, и мы, уходившие вчетвером — со своими двумя несчастьями — под руку.

Памятник «Пехотному полку принца Карла…»

ПАМЯТНИК «ПЕХОТНОМУ ПОЛКУ ПРИНЦА КАРЛА (4-ОМУ ВЕЛИКОГЕРЦОГСКО-ГЕССЕНСКОМУ) № 118 И ЕГО ПОЛЕВЫМ ПОДРАЗДЕЛЕНИЯМ». ПОСТАВЛЕН В ВОРМСЕ В 1932 г.

Стоящие вместе, повернутые в одну, они смотрят в разные стороны, но в общую смерть. Их взгляд отменяет то, что мы видим, свет и тени в аллее, лиловые клумбы. То, что мы видим, не видит их. Облака, и машины, и люди проходят, как ни в чем ни бывало, сквозь этот каменный взгляд, на мгновенье темнея, смолкая под ним, умирая, в нем, под ним, на мгновенье, и не замечая этого, воскресая опять, продолжая свой путь по бульвару, к вокзалу, неважно. Каштаны перерастая их, окружают зеленым сумраком их щербатые шлемы, их серые, грозные, горестные, беспощадные лица. Они стоят тяжело, всей тяжестью камня стоят они здесь, опираясь на винтовки, брусками пальцев сжимая стволы их, но очень прямо, по-прежнему насмерть, в надетых навсегда шинелях, со штыками у пояса. Пять вестников из другого, из не — мира, пять проклятий этому, пять отчаяний. Мы обходим их. Под широколистыми ветвями в игольчатых шариках — их громадные ранцы, их спины, сомкнувшиеся в сплошную стену, уже не стоят, но — уходят, не двигаясь, в невысокое небо, прочь от нас, от всего, что есть мы. 10 августа 2005

Чужая жизнь

Представь себе чью-то чужую жизнь, изумленный грозою вечер, похожий на этот, в таких же дымчатых клочьях, но из чужого окна, незнакомый вкус во рту, другие комнаты в памяти и снаружи, другие книги на полках, другую лампу, улицы, площади, железнодорожные станции, другое начало жизни, несбывшиеся, но другие надежды, какой-то самый лучший в жизни день, но другой, двадцать лет назад, деревья в лужах и облака на асфальте, прогулку с кем-то по воздушным садам, вдоль реки, других персонажей, выходящих на другую, иначе освещенную сцену, их реплики, их быстрые взгляды, нарастание действия, антракты с пирожным в буфете, знакомые, незнакомые страхи, любимую, но другую музыку, чью-то шутку, которую помнишь с юности, еще смеешься над ней по ночам, но не ту, полузабытое детство с другими обидами, тиной других прудов, чужую тяжесть в желудке, изнанку зубов под языком, заусеницы на пальцах и сами пальцы, их складки, первые желтые пятна на обороте ладоней, предсказанья чужого конца, который, пожалуй, тебе проще представить себе, чем твой. Но представь себе все это, на мгновенье, передвинь лекало, ломая грифель, смести рисунок, сбей линии, примерь на себя эту чужую жизнь, вот сейчас, в этот дымчатый вечер, почувствуй, почти под пальцами, расхожденье твоей с тобою, ее расплыванье за окнами, размыванье в сумерках, схожденье на нет, среди букв, на бумаге. 20 августа 2005

Дождь, автострада, Чайковский

Л. Щ.

Как в Path'etique, которую мы слушали вместе, только ад, ты сказала мне, и более ничего, ни чистилища, ни проблеска, ни прощенья, так в этот день только дождь, и рваное небо над взорванными деревьями, и на автостраде вообще никакого, но водные вихри, безумные брызги, но красные фары, вдруг страшно близко, и белые в зеркале, ниоткуда, в сплошном, летящем и грохочущем облаке, и конечно, печаль раздвигает границы, разрывает — отчаянье, и все плывет, наплывая, все путается, порывы ливня, никогда, нигде, на бульваре, и влага над орешником, и трава в том лесу, из которого я так и не вышел, до которого я никогда не дойду, не доеду, и не пробую больше, и души, обгоняя друг друга, мигают, и дворники скрежещут от ярости. Но, Лариса, прощенье есть, ты знаешь, всегда, и место, где все, что было, становится снова таким, каким было, и те, кто уже не вернется, кого мы не встретим ни на улице, ни на автострадной парковке, прощены навсегда, как и мы, уже есть, Лариса, уже вдруг проступает, как вон те, на холмах и сквозь дождь, электрические ветряные вышки, их спокойные крылья.