Светка – астральное тело
Шрифт:
Я понимал: мой парень заманивал немцев в огневую ловушку. Костасу я этого не сказал, но он сам произнес мою мысль вслух, тут же добавив: «Он умер, не сообщив им схемы минирования. Может быть, его маневр и был верным. Но если нет? Если схема отключена?» Центр, сказал Костас, послал его проверить надежность минирования. Склад не должен попасть в руки врага. Он попросил у меня схему.
«Я не имею права, – ответил я. – Но я дам вам в сопровождение двух наших, они знают, что к чему».
«Мы сделаем все, как надо. В одном могу вас заверить: немцам склада не видать, что бы ни случилось».
Они ушли на рассвете,
А через несколько дней в отряд пришли крестьяне из нашей деревни, пришли сражаться, принеся оружие, спрятанное в погребах. И такие мелкие склады были у крестьян. Они рассказали нам о взрыве и гибели Костаса. И Урании. О ней, как я уже говорил, я ничего не знал.
Дальше пришли те страшные две недели, которые я не забуду до конца дней. Отряд поднялся выше, в горы, на перевал, и уже назавтра начались кровавые неравные бои: с той стороны перевала, в обход частей ЭЛАС, наступавших в долине, шли немецкие части на соединение со своими, теми, что возле моей деревни готовились к сражению.
Задержать немцев на перевале выпало нам. Мы продержались две недели. Как? Сейчас я не знаю. Наши погибли почти все. Мы экономили каждый патрон, каждый снаряд, денно и нощно вспоминая пещеру со взорванными боеприпасами. Погибли почти все. Но мы задержали их. Спустившись с гор, они попали уже в расположение частей ЭЛАС.
Все эти две недели меня не покидала мысль о Костасе. Взорвал ли он склад сам, понимая, что от немцев его уже не уберечь? А может, схема минирования не была отключена, и Костас подорвался случайно? Ведь это я не дал ему схемы!
Но они погибли как герои. Костас и Урания.
Итак, они переступили грань бытия и мифа. Тут начинается фаза их второго существования. Сменив лица, одежду, очертания облика, утратив (за неважностью) черты живой биографии, они превратились в пароль людского поведения. Вы знаете, что после взрыва многие крестьяне ушли в горы. Это действие прихоти мифа: он рождает коллективный порыв подражания, соединяя людей. И как во всяком мифе человек, действующий по его законам, не просто стремится к подражанию герою, он пытается отождествить себя с ним. Пока миф владеет народным сознанием, жизнь в нем способна к многократному повторению.
Мне хотелось написать об этом. Но в годы войны я бросил университет в Афинах и уехал к матери в деревню, я пришел в эту школу и остался здесь. А деревенскому учителю не пристало заниматься философскими разглагольствованиями». (Он нанес улыбающийся блик на щеку глобуса у Африканского континента.)
В моем блокноте таких записей было десятка полтора, но именно эти три показались мне наиболее интересными для предстоящих синхронных съемок.
Мы с Зюкой переночевали в доме Евангелоса. Он уступил ей свою спальню, а я устроился в закутке, некоей щели меж двух высоких стопок книг, которую учитель почтительно называл «кабинетом».
Я пролежал до утра с открытыми глазами, безуспешно тараня взглядом темноту книжного ущелья. Я не мог спать не от обилия переполнивших меня деревенских впечатлений. Здесь, в доме, присутствовала Зюка, и этой физической осязаемой ее близости не могли разрушить ни стены,
– Зачем вы приехали в Вялки? – спросила Зюка. – Тут нет строек эпохи, даже достижений нет. В колхозе разруха да бабье горе.
– С конца войны прошло девять лет. Что-то ведь изменилось, – сказал я.
– Изменилось: кончилось нечеловеческое напряжение «лишь бы выдюжить»! И пришло безразличие – все равно бесхозяйственность, все равно воруют, все равно трудодни не кормят.
– Недостатки, – поправил я, – а недостатки, как говорит мой главный редактор Иван Поликарпович Кузин, бывают трех родов: «отдельно взятые», «наряду с…» и «доставшиеся в наследство» – либо от царизма, либо от войны, либо от западного капиталистического влияния. – Я поиграл голосом.
Мне не хотелось вести с ней этот разговор всерьез, я попытался придать беседе легкий иронический оттенок. (Я подумал: «А ведь я так люблю цитировать Шкловского: „Ирония – это дешевый способ быть умным“.)
Я сказал:
– Не шевелитесь, сидите вот так, пожалуйста. Это замечательно – на вас смотреть.
Зюка сидела на краешке низкой тахты (позднее я установил, что это была никакая не тахта, а обыкновенная стародавняя панцирная сетка от кровати, накрытая «пледом», сшитым из двух грубошерстных деревенских шалей). Она сидела, сплетя длинные ноги и уронив с колен невесомые кисти рук. В каком-то заграничном проспекте я видел фотографию женщины, сидящей в такой позе. Но Зюка, конечно, не видела никаких таких проспектов – ее женственность была не подражательной, а врожденной. Господи, да вообще, все в ней было единственно – ее. И никогда – ни до ни после – я не видел такого прямого серо-зеленого взгляда, в котором всегда дрожало некое постоянное выражение, не спугиваемое ни улыбкой, ни страхом. (Я подумал: «Дурак ты, Кузин: Паладу нельзя наказать, послав его даже в забытые богом Вялки. Я привезу тебе съемку, от которой ты закачаешься»).
Я сказал:
– Без недостатков работает только природа. Да, наверное, и она изнемогла, создавая вас. Из какого это яйца вы вылупились, такая распрекрасная? А? Черт-те что за красавица! И в такой дыре упрятана. Вялки, и вдруг – вы!
Она ответила, не меняя выражения лица:
– Спасибо. Мне очень важно, что вы меня считаете красивой.
– Нет, действительно, – подхватил я, но она прервала меня:
– Да, да, я поняла. Действительно – важно. – И через паузу: – Кино, которое вы делаете, называется «документальное»?
Я утвердительно кивнул.
– Странный смысл приобретает слово «документ». Это вроде медицинской справки, которая всем без исключения людям выдается в том, что человек абсолютно здоров. Но ведь по такому документу нельзя вылечить человека. А годы спустя люди, читая справку, не поймут, что мучило этого человека, от чего он страдал. И как поборол болезнь.
Она все-таки опять свернула на начальную тропку разговора. Я сделал еще одну попытку:
– Иван Поликарпович Кузин учит нас: «Достижения нужно рассматривать сквозь увеличительное стекло». Вас, как высшее достижение вселенной, я буду рассматривать в телескоп.