Светлана

Артюхова Нина Михайловна

«Больше года мы не видели друг друга, да и перед этим были как чужие. А потом я почувствовала, что больше так жить не могу, и написала ему. Теперь он переводится к нам на завод.

Костя, милый, я не знаю, рассердишься ты на меня, оби­дишься или огорчишься, но, когда к тебе придет «настоя­щее» — ты поймешь».

Рассердился? Обиделся? Или... огорчился?

«Алексей тоже хочет тебе написать.

Надя»

Костя

постоял еще с минуту не оборачиваясь. Сам не ожидал, что будет так волноваться. Ведь это отболело уже давно, а теперь заслонилось новой болью. Все было понятно и раньше, задолго до Надиного письма. Надино письмо было ножом хирурга, вынувшим осколок, засевший в ране. Операция проходила без наркоза, пришлось поскрипеть зубами... но рана стала зажи­вать.

Почему же опять так колотится сердце? Неужели по­тому, что Надино письмо в руках у девочки, которая ста­ла другом, близким человеком, сестрой?

Нечаянно разоткровенничался, и вот... Странная мысль вдруг пришла в голову. Костя подумал, что, если бы Светлане когда-нибудь потребовалось написать такое письмо, она бы вспомнила, что время весеннее, что письмо как раз перед экзаменами придет, и отложила бы опера­цию на несколько недель. Потому что Светлана... Впро­чем, именно потому, что Светлана такая, было бы еще тяжелее бедняге, которому она напишет отказ. На мгно­вение Костя представил себя на месте предполагаемого адресата... и поспешил обернуться. Фу, приходят же в голову нелепые фантазии!

Письмо, уже аккуратно вложенное в конверт, лежало у Светланы на коленях.

Костя опять сел на скамью. Он ожидал каких-нибудь ласковых, сочувственных слов или негодующих по отношению к Наде. Кажется, ради этих слов и дал про­честь.

Светлана молчала очень долго, потом резко сказала:

 — Она права!

 — Ты так думаешь? — спросил Костя, задетый.

 — Она права, — повторила девочка, — все это было у вас ненастоящее.

 — У меня или у нее?

 — И у нее и у вас. Если бы это было у вас настоящее, вы бы не стали письмо дочитывать до конца, а после пер­вых же строчек... вот так! И вот еще так! И вот еще раз так!

Письмо спокойно осталось лежать у Светланы на ко­ленях, но так выразительны были движения ее рук... Ко­сте казалось, что он видит письмо разорванным вместе с конвертом пополам... и еще раз пополам... и на восемь частей... и на шестнадцать... и видит белые лепестки, раз­летающиеся по ветру.

 — Разные бывают темпераменты у людей... А может быть, я его себе на память оставил?

 — Если бы на память оставили, мне бы не показали!

Светлана протянула ему конверт и, не поворачивая головы, внимательно смотрела, как Костя прятал его в карман.

 — Он вам написал?

 — Написал, только не знаю что. Я с его письмом... как раз по твоему рецепту поступил.

Светлана сделала неопределенный жест, как будто хотела сказать: «А! Все-таки!»

 —

Напрасно не прочли. Я уверена, что письмо было очень хорошее. Он очень славный, Костя.

 — Тем лучше.

Светлана, помолчав, начала совсем уже другим тоном, осторожно и ласково:

 — Ваша мама... — и остановилась, не решаясь про­должать, боясь сделать ему больно. — Мне кажется, ва­ша мама тоже считала, что это у вас ненастоящее. А она знала про Надино письмо?

 — Да, я ей сказал... вот теперь только сказал... Свет­лана, когда я получил твою телеграмму... Подписаться забыла, но я сразу узнал, что это ты посылала... по по­черку.

 — Какой же почерк? — удивилась она. — Ведь это же на бланке, печатными буквами?

 — Не важно, что на бланке. Так могла написать толь­ко ты. Телеграммы пишут... ну, понимаешь, короче, ску­пее, расчетливее... Светлана, знаешь что? Расскажи мне про маму... Ведь ты к ней еще в конце августа приехала? Прямо из лагеря?

Светлана стала говорить, осторожно выбирая слова. Костя слушал, не поднимая головы. Потом прикрыл ру­кой глаза и отвернулся.

Светлана замолчала.

 — Это ничего, ты рассказывай... Ну, и что доктор ска­зал? — Он шарил по карманам, искал платок.

 — Костя, может быть, лучше в другой раз?

 — Когда-то еще увидимся! Расскажи. Она так мало всегда про себя писала!

Небо стало золотистое, потом розовое. Вспыхнули и запылали окна домов, обращенные к солнцу.

Кто-то шел вдоль набережной. Свернут в переулок или... Когда уже было ясно, что пройдут именно мимо их скамейки, Светлана, продолжая говорить, накинула себе пальто на плечи и встала, закрывая собой Костю.

 — Знаешь, Светлана, у меня все время такое чув­ство, что можно еще что-то ей сказать, о чем-то спро­сить...

 — Да.

 — Если бы не война, может, и пожила бы еще.

Прохожие, мужчина и женщина, деликатно заторопи­лись и прошли не оборачиваясь.

Костя заметил их, когда они уже миновали скамейку. Он сунул платок в карман и опять отошел к каменным перилам.

Затихли, удаляясь, шаги, набережная опять стала без­людной. Солнце скрылось за домами. У реки, отражав­шей ясное вечернее небо, было еще совсем светло, но от­куда-то снизу, из дворов, из переулков, неуловимо под­крадывались сумерки и расплывались над городом, чтобы город мог спокойно заснуть.

Костя повернулся лицом к ветру, набегающему от реки.

Светлана подошла и стала рядом.

Костя заговорил. Светлана вздрогнула даже — так резко и страстно прозвучали его слова.

 — Ненавижу войну! Поэтому пошел в военную акаде­мию учиться... Ты понимаешь это, Светлана?

Светлана ответила:

 — Я понимаю.

Костя опирался о камень. На загорелой руке, сжатой в кулак, отчетливо выделялся белый шрам.

Светлана успокаивающим движением дотронулась до его руки и погладила белый шрам. Она не ожидала, что Костя обернется, а Костя не ожидал увидеть в ее глазах то, что увидел.