Светлый путь в никуда
Шрифт:
– Клавдия Кузьминична, я… Я всегда… не сомневайтесь!
– Соловей-то все поет. Ишь, разбойник, – Первомайская двинулась по «светлому пути» дачной аллеи в «Московский писатель», ведя за собой ошеломленную Эсфирь. – И джаз утесовский ему не помеха. Мне бы тогда эту птичку-певунью, когда я смерть вот как вас видела. Нет, не прилетел ко мне соловушка. Это все лживые сказки, Фирочка. Добро редко побеждает зло. А вы, девочка, наверное, здесь у нас на больших дачах себя как в кино чувствуете?
– Да, Клавдия Кузьминична! Я поверить не могу, что все эти люди… Артисты, писатели…
– Босоножки какие у вас миленькие. Синенькие. Импортные?
– Чешские. С подругами четыре часа в ГУМе в «Обувь» стояли.
– Надо вас приодеть.
В
Эсфирь снова восторженно ахнула и, забыв о приличиях, толкнула Первомайскую локтем.
– Это же сама… Я сплю?!
По дачной улице от них удалялась Любовь Орлова. Она видела Первомайскую, но не кивнула ей, не поздоровалась – напротив, как-то суетливо и быстро отвернулась. И даже хотела вроде как снова сесть в такси, но машина уже разворачивалась.
Орлова шла по дачной улице. Клавдия Первомайская смотрела ей вслед.
– Как простая. На такси после спектакля в Моссовета. Скромненько так, ненавязчиво… Чтобы личного шофера не заставлять долго ждать. Чтобы в театре потом судачили – какая она демократичная баба. Как заботится о своей прислуге. Вот уж кто, Фирочка, вечно лицемерил. Лжет и роль играет даже тогда, когда ее никто не видит. Остановилась не у ворот дачи, а здесь, у канавы – вечерний моцион перед сном. Вечная молодость. Она помешана на этом. А самой уж на седьмой десяток. Меня с той самой публикации в газете в упор не видит. А ей ли меня презирать? Вот уж кто служил, так служил власти. И лично Ему. Усатому. Сколько она для его славы сделала, никто не сделал. И всегда знала, с какой стороны хлеб маслом намазан. А сейчас, в оттепель, – лицо Первомайской скривилось от отвращения, – вроде как и они с муженьком-режиссером ни при чем. Словно и не было фильма «Светлый путь» и пропаганды борьбы с врагами народа. Поселок-то наш в честь этого фильма назвали. Фактически строили для нее. И там, наверху, хотели, чтобы она жила здесь, в «Светлом пути», а она не захотела. Они дачу за канавой построили, в «Московском писателе». Игнорирует меня. Ничего. Я не в претензии. Может сколько угодно тешить гордыню – в одном она никогда не сравнится со мной. В этом – самом главном, – Первомайская нежно и любовно погладила свой живот. – У нее никогда не было детей. А у меня будет ребенок. Пусть я выгляжу как толстая старуха в свои сорок пять, но я ребенка рожу. Думаю, это будет девочка… меня наизнанку токсикоз выворачивал пять месяцев – говорят, это потому, что девчонка там внутри. И я буду ее очень любить. Я себе давно еще поклялась, Фирочка. Я буду очень любить своего ребенка. А у этой вашей Любови Орловой, попомните мои слова, все, все расточится в прах. И эта ваша оттепель – она не надолго. Этой оттепели конец скоро – все признаки налицо. Суд-то этот в Ленинграде над мальчишкой-тунеядцем, что возомнил себя поэтом от бога… Как фамилия-то его… Бродский, что ли? Так вот суд – это знак. То время уже прошло. Наступают новые времена. И мы еще посмотрим, Фирочка…
А юная Эсфирь в этот миг смотрела на удаляющуюся Любовь Орлову. Она слышала слова своей работодательницы смутно.
В свои двадцать пять она старалась пропускать все это мимо себя. Мимо ушей. Все это казалось таким неважным. Таким старомодным. Несовременным.
Ее больше занимало – кого из великих знаменитостей она еще сможет встретить здесь, на аллеях «Светлого пути» и «Московского писателя». Она полагала, что вытянула по жизни свой счастливый билет.
Глава 2
«Светлый путь»
13 сентября. Внуково. Наши дни
Первое тело они увидели в гостиной. Женщина лежала на боку на ковре у дивана
– Это ее дочь, – сказал эксперт-криминалист. – Три огнестрельных ранения: в спину в области левой лопатки, в плечо сзади и в затылок. Стреляли сзади с расстояния в два-три метра, скорее всего, от дверей. Она, возможно, даже не успела увидеть убийцу.
Полковник Гущин стоял посреди гостиной. Оглянулся на дверь – за ней большая терраса с садовой дачной мебелью. Именно там, на террасе, были те двустворчатые старые, почти антикварные, белые двери – взломанные, выбитые снаружи. На которые все в опергруппе обратили особое внимание.
Катя – Екатерина Петровская, криминальный обозреватель Пресс-центра ГУВД Московской области – к телу не приближалась, ей одного хотелось – выбраться из этого дома как можно скорее. Но осмотр только начался. И она ведь сама изъявила желание приехать сюда, во Внуково, в этот знаменитый дачный поселок, в погоне за громкой сенсацией.
И вот эта громкая сенсация накрыла ее с головой, как волна – удушьем и спазмом, тошнотой и страхом.
Катя радовалась лишь одному – крови в гостиной мало. Такие чистые огнестрельные раны. Но она не знала, что ждет ее в других комнатах этого страшного дома.
А начиналось все так необычно и позитивно.
Еще вчера – в пятницу – в обеденный перерыв в Главке шеф криминального управления полковник Гущин вдруг позвонил Кате на мобильный и попросил зайти. Они давно не виделись. По главковским сплетням Катя знала, что Гущин брал двухнедельный отпуск не для поездки на отдых, а в целях окончательного оформления развода с женой, с которой не жил уже много лет, имея взрослого сына на стороне. Однако во вторую семью к старинной любовнице после развода полковник не откочевал, предпочтя новый, уже абсолютно свободный холостяцкий образ жизни в недавно купленной квартире где-то в спальном районе. Обо всем этом взахлеб сплетничали в Главке. И Кате, конечно же, было интересно.
Считается, что в принципе дружба между сотрудником Пресс-службы – полицейским журналистом и сотрудником уголовного розыска, тем более такого высокого ранга, как шеф криминального управления в чине полковника полиции, – невозможна. Это как лед и пламень, коса и камень.
Но так уж сложилось, что полковник Гущин принял дружбу с криминальным обозревателем как некий своеобразный талисман успешного раскрытия сложных дел. Что он на самом деле думал обо всем этом, для Кати вообще оставалось загадкой. Но она была счастлива и горда дружбой и доверием и не задавала каверзных вопросов по этому поводу. Их с Гущиным связывало такое множество дел, столько странных историй, что она стала рассматривать всю эту необычную ситуацию как нечто само собой разумеющееся.
И на этот раз, когда Гущин позвонил и попросил зайти, Катя подумала – может, что-то по старым делам, какие-то новости. Потому что в сводке происшествий за пятницу и прошлые дни не было ничего интересного, обычная рутина.
Но полковник Гущин, когда Катя зашла в его кабинет, пристально и как-то вдохновенно разглядывал черно-белую картинку в своем смартфоне. А на картинке британский полицейский самозабвенно и отчаянно показывал средний палец и зрителям, и неласковому окружающему миру. Полковник Гущин задал парадоксальный для начальника криминального управления уголовного розыска вопрос:
– Катя, здравствуй. А кто такой Бэнкси?
Катя отметила, что за скорбные дни развода толстый Гущин сбросил пару-тройку кило. Осунулся. И вроде как помолодел?
– Федор Матвеевич, это знаменитый уличный художник. Стрит-арт. Загадочная личность. Выставку его привезли в Дом художника.
– А ты завтра что делаешь? В смысле, ты завтра свободна?
– Я? – Катя с нарастающим интересом созерцала шефа криминального управления. – Вообще, да. Я утром бегаю в Нескучном саду, потом отдыхаю.