Светорада Медовая

Вилар Симона

Последние слова Овадия произнес тихо, как будто для себя. Каган и Мариам невольно переглянулись.

– Иудейская знать станет настаивать на твоем браке с Рахиль, – заметил Муниш, имея в виду давнишнее обязательство Овадии перед правителями-рахдонитами.

Овадия огладил полоску усов над губой.

– Да, это для них прекрасный повод, чтобы держать меня подле себя и следить за каждым моим шагом. Однако небеса прислали ко мне красавицу с Руси как раз вовремя. Я смогу оттянуть ненавистный мне союз с иудейкой под предлогом, что очень увлечен русской девой и не смогу стать Рахиль добрым мужем.

Какое-то

время они говорили на эту тему, потом изнутри дворца прозвучал долгий тягучий звук трубы – знак, что совет собран и кагана приглашают присутствовать на нем. Муниш медленно поднялся, прижимая к груди любимую собачку.

– Поступай, как считаешь нужным, сын мой. Но учти: я все готов сделать для тебя.

Они понимали, что имеет в виду Муниш, и глаза молодого шада увлажнились от избытка чувств. Однако он сдержал себя, даже попробовал пошутить:

– Может, ты тогда отдашь мне это украшение небес, нашу Мариам?

Он озорно улыбнулся, но отец не оценил шутки.

– Думай, что говоришь, сын! Мариам воспитала тебя, она тебе как мать. А для меня… Она – душа моя.

В том, как он произнес это, было столько чувства, что Овадия виновато кинулся к его ногам, поцеловал полу Длинной одежды. Мариам сидела, не поднимая глаз. Каган медленно повернулся и направился во внутренние покои. Сын и жена кагана склонились перед захлопнувшимися за Мунишем золочеными створками двери. Какое-то время они слышали шаги кагана – только его, а не сопровождавших Муниша охранников. Их ноги в войлочных сапогах мягко ступали по отполированным плитам перехода, а сапоги кагана на каблуках, окованных серебром, цокали, как копыта. Создавалось впечатление, что он уходил в одиночестве. Как и жил…

После его ухода они расположились в покое Мариам на крытой барсом софе перед горящим очагом. От очага шел жар, тяжелая одежда уже была не нужна, и Мариам первая скинула свою пушистую накидку из лебяжьего пуха, приняла у Овадии его темные меха. Когда брала шапку, не удержалась, провела ладонью по его выбритой голове с единственным клоком волос, оставленным на макушке.

– Во дворце многих удивило, что ты стал совсем как степняк.

– До возвышения иудеев это было обычаем, а ишханы должны видеть во мне своего.

Он дернул головой, чтобы она его не касалась, и Мариам подавила тихий вздох. Она самолично наполнила кальян, раскурила и установила его на невысоком инкрустированном перламутром столике.

– Сейчас ты, наверное, спросишь о своей Медовой.

Овадия и впрямь оживился. Да, он хотел услышать мнение мудрой Мариам, узнать, как обживается в Итиле его негаданно обретенная невеста.

– Она привыкает, – затягиваясь дымом через тонкую трубку мундштука, начала Мариам. – Поначалу ей было непросто, но у нее много достоинств, чтобы стать жемчужиной любого гарема и первой в душе своего повелителя. Она, бесспорно, красива; ее золотисто-медовые волосы, глаза цвета патоки, прекрасная фигура – все достойно похвалы и свидетельствует о твоем хорошем вкусе, Овадия. Но… – Мариам с нескрываемой иронией взглянула на царевича. – Я опасаюсь, что очень скоро ты разочаруешься в ней, мой Овадия. Ибо она холодна как лед. В ней, как и в иных северянках, нет страсти, нет того потаенного пламени, который так манит мужчин.

Пораженный ее словами, Овадия не заметил протянутого ему мундштука

кальяна. Хмыкнул, кривя полные губы:

– Ты просто ревнуешь!

Мариам будто и не услышала его. Она глубоко затянулась, и в кальяне мелодично забулькало. Выпустив струйку ароматного дыма, Мариам стала говорить, что она уже неоднократно пыталась вызвать Светораду на откровенный разговор об Овадии, всячески расхваливала его, но Медовая, если и слушала ее, никогда не высказывала своего мнения. Она вообще избегает разговоров на тему любви и любовных утех, столь популярных в гареме среди скучающих женщин.

– Я много общалась с княжной, – чуть щуря лиловые глаза, продолжала Мариам, – и убедилась, что она равнодушна к страстям тела. Она краснеет и смущается, едва я завожу речи о телесных усладах. Она ездила с иудейками смотреть бои, но это не возбудило ее. По-моему, она так же холодна, как и уличанка Венцеслава, о которой известно, что, несмотря на ее преданность Юри, она так и осталась бесчувственной на ложе. Поэтому Юри и предпочитает ей более старшую, но пылкую и опытную Захру. И вообще, мне кажется, что эти русские девы по своей природе холодны и равнодушны к ласкам мужчин. Вернее, их тело похоже на холодное блюдо, которое можно есть лишь с голоду, пока не потянет на более пряную и горячую пищу.

– Я люблю ее, – упрямо произнес Овадия. – Ей будет хорошо со мной, а мне с ней.

Мариам чуть приподняла тонкие черные брови.

– Что ж, тогда послушай доброго совета, мой мальчик. Эта Медовая что-то таит в себе, некую тайну, которая гнетет ее. И ты многого добьешься, если расположишь ее к откровенности. Потаенное томит душу, высказанное же дает свободу. А со свободой вновь хочется получать удовольствия. Светорада – добрая девушка с чувствительным сердцем, и не надо большого ума, чтобы понять это. Если ты проявишь терпение, то однажды она потянется к тебе, захочет любви… Душевной любви… А вот захочет ли она тебя плотски? Хм… не знаю, не знаю.

Однако слова Мариам только раззадорили шада. Нет, в его воспоминаниях Светорада оставалась все той же смоленской красавицей с игривым нравом и дразнящими улыбками. Ее пылкая душа словно светилась сквозь нее, обещая пламень и жар. И Овадия будет достаточно терпелив, чтобы отогреть ее застывшую душу и пробудить тело. Мариам как будто читала его мысли. На ее бледных устах играла улыбка.

– Чтобы быть терпеливым с Медовой, чтобы сдержать свою страсть, тебе, Овадия, надо утолить желание с кем-то иным. Тогда тебе будет легче оставаться для княжны только другом… Добрым другом, ибо лишь так можно расположить эту женщину к себе. Последуй моему совету: утоли свою страсть с другой женщиной, чтобы ничто не отвлекало тебя, когда ты будешь приручать эту маленькую славянку, словно терпеливый сокольничий приручает дикого сокола.

Овадия медленно повернулся к мачехе, смотрел на нее какое-то время, а потом плотоядно улыбнулся:

– Это хороший совет, Мариам.

Он рывком лег подле нее, поймал одну из длинных гладких прядей ее волос, вдохнул их аромат.

Мариам чуть прикрыла глаза, ее грудь бурно вздымалась.

– Моя верная Бадига постоит на страже, а Муниш еще долго будет на совете. Поэтому… – Она облизнула пересохшие губы и повернулась к Овадии, который не сводил с нее глаз. – Иди же ко мне… мой малыш…