Светорада Золотая

Вилар Симона

– Ты ведь присмотришь за ней, – сказала Гордоксева Стеме напоследок. Она всегда заботилась о своих людях, всегда была доброй госпожой…

Стема еле сдержал слезы, прощаясь с княгиней. Он сызмальства знал ее, всегда чувствовал ее заботу, когда-то она спасла его от разъяренного Эгиля. А когда при расставании Гордоксева добавила, что спокойно поручает Стеме своих близких, свою дочь… Парень едва не взвыл. Говорят, обреченным на смерть открыта особая истина, но Гордоксева, похоже, не догадывалась о том, что замышлял ее воспитанник. Смотрела на Стему прозрачными, золотистыми, как у Светорады, глазами и улыбалась ласково. Ему же словно сам Чернобог когти в душу запустил. Лишь когда княгиня отошла прощаться с другими, он вздохнул с облегчением.

В пути Стема скоро

ощутил, что именно на него легла ответственность за спутников. При всей своей внешней силе и мощи Ингельд оказался прост, как дитя. У первой же развилки он растерялся, озираясь с недоумением вокруг:

– Я и дорогу-то не помню. Стема, проведешь?

Стема странно поглядел на него: в охотничьем тереме Смоленского князя он бывал еще ребенком, в то время как Ингельд и сейчас наведывался к родителям, ездил с ними нa охоту. Однако дорогу, как оказалось, княжич не запомнил. Он стал что-то бубнить насчет того, что обычно княжнy сопровождал в лес Гуннар, тот хорошо помнил путь, а он… И потребовал, чтобы именно Стема стал провожатым. Но пока парень задумчиво тер лоб, припоминая дорогу, положение спасла Светорада. Сказала, что проведет иx кратчайшим путем.

Вообще-то Светорада всегда капризничала и бранилась, если ее увозили из Смоленска, когда там только и разговоров было что о купальском веселье и все с нетерпением ждали праздника. Но предусмотрительные Эгиль и Гордоксева, хорошо знавшие легкомысленный нрав дочери, предпочитали на время всеобщего буйства отвозить ее куда-нибудь подальше. Однако на этот раз Светорада покорилась решению матери беспрекословно. И пусть в Смоленске, несмотря на только что пережитое потрясение, люди все равно зажгут на Купалу костры и начнут праздновать, княжна сейчас желала только одного: уехать, исчезнуть оттуда, где ее мать будет принесена в жертву, дабы хозяин лета Купала послал людям здоровье, радость, а земле влагу и плодородие.

– Не горюй, она сама так решила, – утешала Светорада угнетенного горем брата. – Ее удел всегда был высоким, да и по древней традиции жена обязана уйти за мужем в мир иной.

– Так это по древней, – сдавленным от рыданий голосом отозвался Ингельд. – Кто их сейчас придерживается? Матушка могла бы еще жить и жить.

– Нет, она зачахла бы без отца. И, наверное, принося себя в жертву сразу после кончины супруга, она поступает верно. Ее не ожидает скорбное одиночество, и она знает, что тому, кто приносит себя в жертву, открыта дорога к богам в Ирий. А там они с отцом опять будут вместе.

– Ишь, как заговорила! Бессердечная ты, Лисглада, – огрызнулся Ингельд, не принимая доводов сестры. – Ничем тебя не проймешь.

«Действительно бессердечная, – наблюдая, как невозмутимо правит лошадью Светорада, отметил Стема. – И мне не следует забывать об этом, если я хочу, чтобы все получилось. А то начну ее жалеть, размякну, и… Тогда прощайте мой славный удел и воинская удача».

Никто не догадывался, что таилось в его ясных синих глазах, когда он остро и внимательно смотрел на ехавшую впереди княжну. Потом его отвлекали заботы: он следил за людьми, ездил к концу отряда, проверяя, не отстали ли вьючные лошади, подбадривал притомившихся людей, поил из берестяной фляги крепким вином совсем обессилевшую Теклу. В конце концов, старушка опьянела, заснула на ближайшем же привале, так что когда вновь тронулись в путь, Стеме пришлось усадить ее на круп Пегаша и везти за собой, придерживая, чтобы не свалилась с коня. Ведь ехать приходилось иногда прямиком через чащу, огибая буреломы, спускаясь в узкие овраги, опять взбираться на косогоры.

– Далеко ли еще, Светорада? – спрашивал Стема.

– Далеко.

Она словно и не смотрела на него. Ехала прямая и строгая, хмуря темные брови под золотым очельем. Такая Светорада была ему непривычна, она озадачивала. Куда подевались ее ребячливость и легкомыслие? А может, только с ним она была такая строгая, не простив ему измену с Олесей? Последнее предположение Стему особенно настораживало: ведь теперь ему как никогда нужны были расположение Светорады, ее доверие и послушание.

Лес стоял стеной, тропа

была почти незаметна, а они все дальше и дальше углублялись в чащу. Человеческого жилья по пути попадалось немного – так, порой несколько избушек робко теснилось среди ельника. Дорог тут почти не было, и путники вытянулись гуськом, двигаясь шагом между подступавшими со всех сторон огромными чешуйчатыми стволами елей. Было сумрачно и душно, от роившегося в этих сырых лесах гнуса, которого не могла извести даже стоявшая много дней жара, не было никакого спасения. Бритоголовый Ингельд то и дело хлопал себя по голой макушке и ругался. Это выглядело забавно – витязь, борющийся с мошкарой, и Светорада прежде первая посмеялась бы над ним, однако теперь она и не замечала брата, погруженная в свои думы. Только Потвора, еще не изжившая своей любви к старшему Смоленскому княжичу, давала ему советы: покрыть голову или обмахиваться веточкой от мошкары. Ингельд только ворчал недовольно. Однако все чаще стал оглядываться на Потвору. Но когда ободренная его вниманием девушка попыталась подъехать ближе, так и рыкнул на нее.

Стема помнил, что охотничий терем находился близ селения, которое называлось Озерки. Там действительно было несколько глубоких озер, куда втекали тихие лесные ручьи. И вообще в воспоминаниях Стемы те места были светлыми и радостными, с березовыми рощами и открытыми прогалинами, где князь Эгиль обычно приказывал развешивать перевесы. Были там и обширные поляны, куда загонщики гнали дичь, были и заболоченные разливы, где бобры сооружали плотины, а этого неуклюжего забавного зверя водилось столько, что за какую-нибудь неделю удавалось набить его не на одну шубу. Князь с княгиней любили устраивать там охоту, пусть и далеко от города, зато можно отдохнуть в лесной глухомани от дел и предаться любимой забаве. И еще в тех краях стоял на лесной поляне невиданный дуб-богатырь, прозванный княжеским, ибо Эгиль любил посидеть под ним после охоты, попировать, поесть зажаренной на костре свежей дичи, а окрестные жители, услышав о приезде мудрого Смоленского князя, спешили к нему со своими жалобами, просили рассудить по смоленской Правде.

Это было хорошее время. И Стеме те места казались не такими мрачными, как непролазная чаща, сквозь которую они сейчас пробирались. Поэтому, когда после полудня они, миновав глухой ельник, въехали, наконец, в полный солнечного света лес, где легкие березки перемежались стройными елями, а орешник клином врезался в дубравы, парень понял – подъезжаем.

И вскоре они действительно увидели расчищенную в чаще поляну с огородами, где трудились пахотные лесные люди.

Завидев всадников, они сначала сбились в кучу, но потом, приглядевшись и распознав своих, двинулись навстречу.

– Да благословят боги ваш путь. Давненько к нам не наведывались гости из Смоленска.

Мужчины были бородатыми и длинноволосыми, как волхвы, одетыми в сермягу, женщины в легких длинных рубахах без рукавов, открывавших их крепкие загорелые руки. Для них приезд гостей означал и развлечение, и торг, и щедрое угощение от княжеского стола. Поэтому все они поначалу улыбались и только потом, разглядев траурную одежду прибывших, их усталые мрачные лица, стали спрашивать, что за кручина у гостей. Когда узнали о смерти князя Эгиля и о том, что княгиня скоро за ним отправится, стали озадаченно переглядываться.

– А мы теперь как же? К кому мы теперь?

– А к лешему! – зло огрызнулся Ингельд, понимая, что этих простых людей только и волнует, как нынешние перемены скажутся на их нехитром житье-бытье. Да никак. Как жили, так и будут жить: охотиться да лес корчевать под пашню в своей глухомани. Главное, чтобы княжеское добро берегли.

С охотничьим теремом все было в порядке. Он возник перед путниками, когда они миновали разбросанные между лесными озерами хуторки местных кривичей. Выглядел он нарядно и празднично, словно Эгиль только вчера покинул его. Расположенный на лесной прогалине, обнесенный частоколом из заостренных бревен с возвышающейся блестящей кровлей, он все еще не потерял своей красоты, не облупилась краска на резных столбцах ворот, не порос травой широкий двор.