Светозары
Шрифт:
В сотне шагов от кошары волки остановились. С минуту принюхивались, клацая зубами. Потом один из них задрал оскаленную морду к луне, глухо, как из-под земли, зарычал. Его поддержали остальные.
От страха я зарылся головою в сено. На самой высокой ноте вой оборвался. Я снова выглянул. Стая медленно двигалась к кошаре. Волки были ужо совсем рядом, в нескольких шагах от нас. И тут полыхнуло огнем и так оглушительно треснуло, что на миг показалось — проломился потолок кошары, и я лечу в черную бездну… Стая крутанулась на месте, сбилась в кучу, из серого
Волки откатились назад и снова остановились. Только один остался лежать на снегу — убитый выстрелом и тут же, в один миг, растерзанный своими собратьями. Несколько минут волки сидели недвижно, ошарашенные, видно не понимая, что произошло. Потом один отделился от стаи, медленно двинулся вперед, по-лисьи пластаясь на снегу. Снова грохнул выстрел. Волк подпрыгнул, кувыркнулся в воздухе, юлой закрутился на месте, вздымая клубы искристого снега. Раздался еще выстрел, еще… Волк судорожно вытянулся, затих.
Это был вожак стаи.
И сразу же по степи замелькали стремительные тени. Волки исчезли мгновенно, словно растворились в голубых снегах.
Больше к нашему зимовью они не подходили…
Глава 5
ХОЛОДНЫЕ ЗОРИ
1
Третье военное лето выдалось на редкость засушливым.
А как мы ждали его, это красное летечко! Зиму пробились с горем пополам — на картошке да отрубях, уже и лебеду, и молотое березовое корье в хлебушко подмешивали. А бабушка Федора все утешала, все обнадеживала нас, ребятишек.
— Держитесь, робятки! Пробедуем зиму — а там будет благодать: каждая кулижка накормит, каждый кустик ночевать пустит…
Сколько помню — никогда не унывала она, наша маленькая бабушка. С утра до ночи в работе, и все бегом, а когда спала, когда отдыхала — никто не знал.
Дед Семен работал теперь конюхом, мама — дояркой на ферме, а дядя Леша в кузнице целый день. Все хлопоты по хозяйству и забота о ребятишках лежали на бабушке. И всех она успевала накормить-напоить, обстирать да обогреть.
Бывало, станет Кольку, младшего братишку, спать укладывать — тут бы и посидеть, и отдохнуть над зыбкой. Но где же для этого взять времени? Приладит к зыбке веревочку, чтобы ногою качать можно было, а рядом ведро с картошкой поставит, ножик в руки возьмет. Тихонько поскрипывает зыбка, кузнечиком в траве тыркает под ножом картошка, и бурая кожура, экономная, тоненькая до прозрачности, вьется и вьется из-под ловких пальцев и ни разу не оборвется, пока вся картошина не станет голою.
Я учу в это время уроки, и бабушка просит:
— Ты читай вслух, чего бубнишь под нос-то.
— Это русский язык, неинтересно.
— Тебе интересно, а мне, стало быть, нет? Ух, какой лодырина! — сердится бабушка. — Лень-то, видно, наперед тебя родилась…
Шибко уж любила слушать, когда читают книжки, а сама за всю
Дед умел расписываться печатными буквами и потому считал себя против бабушки большим грамотеем. Он даже подсмеивался над ней, рассказывая, как после венчанья, когда нужно было расписаться в какой-то церковной книге, бабушка вместо своей росписи поставила крестик. «Помнится, раньше ты, Федора, кругляшок рисовала, а теперь — крестик», — заметил поп Михаил. На что бабушка невозмутимо ответила: «А я ить, батюшка, теперь замуж вышла, дак фамилия-то переменилась»…
Шутки шутками, а я, вспоминая свое детство, думаю сейчас о том, что если бы не наша «темная», безграмотная бабушка, то неизвестно еще, как повернулась бы судьба, и вряд ли смогли бы мы все выжить в те голодные годы.
Изворотлива была бабушка в хозяйственных делах, из ничего, казалось, — из обметков по сусекам, из сухих листьев от березовых веников, из картофельной ботвы и сорной травы-лебеды — умела она сварить бурду-похлебку, не для сытости, но лишь бы голодного червячка заморить.
А перед весною, когда вышли все припасы и голод навалился на нашу семью всей своею чугунной тяжестью, слегла в постель мама, мы, ребятишки, начали пухнуть — водянисто вздулись и стали сизыми наши лица, больно было глядеть на свет и все время клонило ко сну, — бабушка неожиданно исчезла из дому.
Вернулась она через два дня, — черная лицом, сгорбленная и постаревшая на много лет.
— Все ли живы? — спросила хриплым голосом и прошла от порога к столу, волоча ноги.
Она опустилась на лавку, положила на колени принесенный узелок и стала развязывать его зубами. Мы сползли с печки, окружили бабушку.
— А мы чуть не померли без тебя, — похвалился Петька.
— Где ты была, бабушка? — спросил я.
— В лес ходила… Гостинца вот вам от зайчика принесла…
Она развязала наконец узел и вытряхнула на стол его содержимое. По клеенке рассыпались кусочки хлеба, картофельные оладьи, черные сухари. Целая куча еды! Я видел, как загорелись Петькины и Танькины глаза, они кинулись к столу, обеими руками стали грабастать к себе куски. Я тоже не удержался, взял половинку пирожка.
Поднялась с постели и вышла из горницы больная мама. Она попыталась оттащить ребятишек от стола, но те заорали в две глотки, хватали куски, роняли на пол, и мама никак не могла разжать Петькины кулачишки, из которых между пальцев, как из мясорубки, выдавливалась желтая картошка.
Мама заплакала и осела на пол. Подошла бабушка, стала ее поднимать, уговаривать:
— Проживем как-нибудь, Марьюшка… До лета недалеко, а там на подножный корм перейдем… Я ить по дальним деревням шастала, в своей-то стыдно…
Я взглянул на кусочек пирожка, который держал в руке. Он был измят, захватай чьими-то пальцами и дважды надкусан.
Только теперь догадался: бабушка ходила по миру, собирала милостыню…
2